Я понял это, когда еще прошлой весной вернулся из давно запланированной командировки и, глядя на проплывавший за окнами аэроэкспресса знакомый пейзаж, впервые в жизни не смог себе сказать: «вот я и вернулся домой». Не было этого чувства радостной встречи с родным городом. Любимые люди – да, они были там, и мы встречались, и эти встречи были похожи на поминки, мы провожали друг друга, мы оплакивали разлуку – даже те, кто еще не сделал выбора. Мы надеялись на новые встречи – даже те, кто уже не верил в них.
Латте с привкусом цинизма
А наш город – мы это видели ясно – у нас отобрали. Вроде бы всё на месте, исчезли второстепенные вещи: ну в самом деле, обходились мы когда-то без икейских табуреток и фрикаделек да прочих гамбургеров с кока-колой, и ничего. Кафе, театры, церкви, тротуары, всё, почти всё на месте – но с привкусом бессовестного цинизма, слепоты, глухоты, немоты. Мне, пожалуйста, тыквенного латте на миндальном молоке – вам добавить партсобрания и посыпать госбезопасностью? Нет, мне просто… – А просто нельзя. Так что получите в придачу лепёху отборной пропаганды. За счет заведения, бесплатно, прямо в рожу.
Никогда, никогда на моем веку, даже при позднем Брежневе, в Москве не была повсеместно разлита эта удушливой атмосферы страха и лжи.
И сказав это, я хочу снять шляпу перед теми, кто остался, кто сохраняет глотки свежего воздуха, кто оберегает детей. Вы остались в городе, который у нас отобрали, чтобы слушать попреки белых плащей и ждать шагов людей в черных – благодарю вас за ваше мужество. Мне его не хватило. Я уехал.
Когда же Москвы не стало?
Да, но когда Москву у нас отобрали? Когда она перестала быть довоенной? Нестерпимой она стала прошлой весной, но довоенной, наверное, перестала быть еще раньше.
Может быть, все закончилось весной 2014-го года, когда я вдруг ощутил, что попал в фильм «Кабаре» с марширующими штурмовиками и агитпалатками прямо на улицах столицы? Но всё это постепенно сошло на нет, а главное – лично ко мне никто не приставал. Война уже шла, но казалась маленькой, далекой, чужой.
А может быть, у нас ее отобрали в 2012 году, когда постепенно лишили права выходить на площадь, оставив возможность бухтеть по кухням, попискивать в соцсетях? Это уже была гражданская война, пусть вялая, холодная, на ней еще не убивали, а только брали в плен.
Или вспомним две чеченских кампании, ведь всё было уже опробовано там – и обстрелы, и зачистки, и фильтрации? Но это совсем не мешало нам жить, и на площадь почти никто не выходил протестовать. Можно было спокойно паштет и страсбургский пирог шампанской обливать бутылкой, пока в ту же новогоднюю ночь в Грозном погибала майкопская бригада. Погибала героически – за призрак империи.
Или Москва перестала быть довоенной еще в октябре 1993-го года, когда якобы ради нашего светлого будущего якобы «раздавили гадину» – и теперь она, гадина, поднялась во весь рост и уже безо всяких «якобы» додавливает нас? Это тогда мы согласились, что ради победы добра можно убивать тех, кто не наш? Или даже не согласились, а просто предпочли не спорить, не обсуждать, не замечать? Трудно сказать однозначно.
А была ли она?
А была ли она вообще, эта мирная, вечная, неизменная Москва? Москва моего детства – не осталась ли она лишь в моем воображении вне зависимости от любых войн? Я вырос в старом доме в Дмитровском переулке, из окон нашей квартиры был виден уголок крыши Большого театра, а по ночам, когда стихал городской шум, было слышно кремлевские куранты.
В ранние девяностые, когда стало можно, в переулке бросились сносить дома: обычно оставляли один фасад, подпирали его балками, а потом за ним строили что-то новое и современное, на пару этажей повыше, но со старым фасадом. Во всем переулке осталось только два дома: общежитие музыкального училища, потому что оно в федеральной собственности и сносить его нельзя, и наш, потому что прямо под ним метро и углубить фундамент, чтобы нарастить этажи, просто невозможно.
То же самое было и в соседних переулках. По Петровке можно было изучать теорию эволюции: сначала был стихийный рынок, «первичный бульон», люди, как органические молекулы, толкались на тротуарах и мостовых, продавали, кто что мог. Потом появились первые ларьки, индивидуалов они быстро сожрали. Потом открылись первые супермаркеты, еще за валюту. И вот, наконец, динозавр – роскошный «Берлинский дом» там, где был когда-то небольшой уютный сквер, меня там выгуливали в младенчестве.
О той Москве я давно не горюю, я понял уже в конце 1990-х, что ее нет и никогда больше не будет. Да ведь это общая судьба московских переулков – неузнаваемо меняться при жизни каждого поколения. А где Большой Каретный Высоцкого? Хитровка Гиляровского? Где отыщешь теперь «Московский дворик» Поленова, идиллический, деревенский, с курами, телегой и босоногой ребятней? Снявши голову, по волосам не плачут.
Наша старшая дочь Анна Десницкая прославилась как иллюстратор книги «История старой квартиры» – это жизнеописание нескольких семей двадцатого века, которые жили в одних и тех же комнатах. В прошлом феврале Аня с детьми поехала на недельные каникулы на теплое море из собственной, только что отремонтированной квартиры на Бауманской – и так и не вернулась.
Она недавно рассказывала, что представила, как идет элегантной старушкой в шляпке по какому-нибудь Тверскому бульвару, впервые за …десят лет, и говорит правнуку, что держит ее под руку: «Ну надо же, здесь со времен моей юности ни-че-го не изменилось!»
Красавица Москва, она такая: переменчивая, капризная, прекрасная. И я уверен: мы к ней еще вернемся, и она признает нас своими.
