Европа продолжает вытравливать из себя ее следы, тогда как в России это соль земли, опора государства и духовная скрепа. Видимо, победа этого человеческого стандарта и составляет главное достижение страны, которая считает себя преемницей СССР и жаждет его восстановления.
Сильные заявления хорошо проверяются на малом масштабе. Возьмем какую-нибудь ерунду. Керамистка по имени Татьяна, живущая в Московском районе Петербурга, в конце октября украсила цоколь хрущевки в своем дворе мозаичным изображением кота. Не прошло и суток, как почтенные пенсионеры с первого этажа уничтожили мозаику зубилом и молотком. Об этом незначительном случае сообщили мелкие петербургские паблики в инстаграме (заблокирован в РФ «за экстремизм»). Ясное дело, официальные медиа не обратили на это внимания.
Основы советского равенства
В сети можно ознакомиться с репортажем, где Татьяна рассуждает о случившемся. Она понимает, что не получала от муниципалитета разрешения на размещение мозаики. То есть занялась благоустройством сама, минуя инстанции, которые за это отвечают. Она надеялась, что коммунальщики отнесутся к ее произведению так же, как относились к демонтированной стальной ограде, два года ржавевшей среди разросшихся дворовых насаждений. В своих расчетах Татьяна не учла, что у ограды было одно преимущество. Она была уже сломана и никому не мешала. Большая ли беда, что она «валяется»!
Мозаика с котом, да еще и качественно, со вкусом изготовленная частным лицом для размещения в публичном пространстве — совсем другое дело. Он потрясает основы консенсуса, состоящего в том, что некоему условному «государству» делегируются любые формы активности. Оно «во всем разберется» и примет единственно верное решение при поддержке населения. Если же государство не везде успевает, ему надо помочь. В данном случае — разнести кота на первичные элементы, чтоб неповадно было всяким художникам от слова «худо».
Это не значит, что любая инициатива снизу будет снизу же и пресекаться всяческими активистами и мастерами опережающей цензуры. Если бы Татьяна взяла курс на более патриотичное искусство и сделала мозаику, например, с изображением Ленина — в честь близящейся годовщины «Великого Октября», а еще лучше Сталина, который хорош к любой дате и в любую погоду, ее вклад в благоустройство двора могли бы оценить по достоинству. Скорее всего, коммунальщики бы как раз помогли выйти этой истории на районный и городской уровень. Набежали бы локальные медиа, пригнали бы ветеранов СВО, пришедших на смену ветеранам ВОВ. Нафотографировались бы всласть, и уже скоро во дворе появилась бы детская площадка в стиле милитари.
А так — нечего, если не сказать грубее. Люди не для того прожили свою трудовую жизнь, чтобы терпеть в своем дворе эстетский произвол и прочее самовыражение. Потому что инициатива, которая хочет сделать человека «добреньким» и помогает ему вспомнить о чем-то еще, кроме славных побед, не может принести ничего, кроме вреда, в сложный для Родины час.
Выныривая из пучины сарказма, следует заключить, что тоталитарная личность испытывает дискомфорт от созидания, которое не ставит перед собой цель укрепить иерархию и узаконить насилие. Такое созидание объявляется самодостаточным и тем самым оказывается под подозрением. Обнаружение в нем происков врага — дело техники и не очень продолжительного времени.
Память должна быть короткой
Диагностирование и описание тоталитарной личности произошло в промежутке между 1942 и 1973 годами. В разгар Второй мировой войны в Нью-Йорке вышла работа Зигмунда Нойманна «Перманентная революция: тотальное государство войны» (1942), где впервые было обосновано типологическое родство всех тоталитарных режимов А через 31 год Эрих Фромм — психоаналитик, отошедший от Фрейда и предложивший свою версию гуманистической психологии, выпустил книгу «Анатомия человеческой деструктивности», в которой подытоживал свои изыскания за более чем 30 лет работы в эмиграции, первые плоды которой увидели свет еще в 1941 году в его книге «Бегство от свободы».
В промежутке между этими годами уместились «Открытое общество и его враги» (1945) Карла Поппера, «Истоки тоталитаризма» (1951) Ханны Арендт и множество других важных книг, поднимающих вопрос о том, как все это вообще могло произойти и что делать во избежание его повторения. Переводы этих сочинений на русский язык появились в аналогичный промежуток времени с отсрочкой в 20 лет и более. Поппера и Фромма перевели на излете «перестроечного» книжного бума, хотя с контекстами их толкования дела обстояли не лучшим образом. Советская пропаганда постаралась, чтобы очень немногие люди могли без напряжения, переходящего в панику, провести очевидные, казалось бы, параллели между системами при Гитлере и Сталине. Перевод Ханны Арендт был начат в 1990-м, но книга вышла в 1996-м, а Нойманна, у которого в заглавие вынесен термин Троцкого, целиком на русском языке и нету.
Эти и другие работы, как и любая интеллектуальная продукция, не могут оказать прямого влияния на умы без последовательной государственной политики. В России все антитоталитарные прививки оказались упражнениями для небольшой группы профессиональных интеллектуалов с незначительным расширением за счет интеллигенции. Государство же с самого начала, то есть с 1991 года, когда появилась Российская Федерация, ограничивалось ритуальными приседаниями со словами «демократия» и «свобода», где в дыхательной паузе съедались «права человека».
С тоталитарной личностью, массово выращенной в СССР, никто и не собирался работать. Носители этого гештальта по умолчанию превратились в «простых русских людей». Которые, конечно, меняются от поколения к поколению, но скорее вопреки мерам, которые применяет государство для сохранения своего положения.
Важнейшим условием этого сохранения остается ограждение граждан от понимания ими своей гражданственности. Никто не должен заподозрить в себе полноценного субъекта, который на что-то способен. Именно эта ставка, например, стоила жизни Алексею Навальному, потому что ему удалось доказать, что для превращения России в нормальную страну не понадобится много времени, а усилия — небезнадежны.
Для режима это смерть.
Причем его опора — не только пенсионеры с зубилом, но, как это ни печально, и автор уничтоженной мозаики. В репортаже она говорит, что не стала протестовать против вандализма, потому что «это ни к чему бы ни привело», ей было просто «очень больно это видеть». И единственный вывод, который Татьяна делает на основании инцидента, состоит в том, что «одни рождены созидать, тогда как другие — разрушать». Вот и все.
Понятна беспомощность перед лицом прямого насилия. Намного больше тревожит его нормализация и сведение к каким-то врожденным личным особенностям. Для тех, кто чинит произвол, это наилучшая предпосылка — настоящий зеленый свет. В фильме Юрия Мамина «Окно в Париж» (1993) есть эпизод, где угрюмый молодой человек крушит на ночной улице телефонную будку и затем спокойно продолжает свой путь. В те годы было много спонтанных выплесков агрессии — симптомов разрушения старого мира. Однако мир устоял, сохранив и преумножив право на разрушение всего, что может его насторожить. И продолжает успешно это делать.
