Чем вообще определяется доверие широкой публике к науке? Этот вопрос не так прост, как может показаться. Десятилетиями мы, ученые, полагали, что более высокий уровень образования естественным образом означает большее доверие к науке. Но данные социальных исследований показывают, что доверие зависит не столько от знаний, сколько от ценностей людей и их соотношений с ценностям ученых. Например, если тема исследований политизирована, люди перестают считать науку беспристрастной. Они видят (или им кажется, но в данном случае это одно и то же), что ученые проявляют предвзятость, и доверие рушится.
Неправильное образование?
По данным исследовательского центра Pew Research, американцы вне зависимости от политических предпочтений считают, что высшее образование в стране движется в неправильном направлении. Не только республиканцы (77%), но и большинство демократов (65%) придерживаются этой точки зрения (с 2020 года этот показатель у демократов вырос на 5%). Люди обеспокоены тем, что кампусы перестали быть настоящим рынком идей и их свободного выражения, а захвачены только одним направлением мысли, а место вдумчивой дискуссии занял активизм. Скептически настроенные люди видят в академии группу активистов борющихся за свои политические цели а не беспристрастных экспертов, поэтому доверять им они не могут и не хотят.
Это восприятие имеет под собой реальную основу. Политическая принадлежность преподавателей поразительно неравномерна: соотношение демократов и республиканцев среди преподавателей университетов варьируется от 2:1 на инженерных факультетах до практически 100% в социологии и гуманитарных науках (как пример приведу ошеломляющие 98:1 на факультете гуманитарных наук в Корнельском университете), самым громким голосом в академии все чаще обладают не просто левая, а крайне левая профессура. Более того, процент радикалов на университетских кампусах чрезвычайно высок: 40% профессоров идентифицируют себя как марксисты, радикалы, социалисты, и активисты. Конечно, академия – это не выборный орган власти, и от нее нельзя требовать воспроизведения политической палитры общества в деталях. Но и таким огромным разрыв быть не может: опросы показывают, что общество в США, в целом, центристское, и только по 10% с каждой стороны более или менее радикализированы. Это общество не узнает себя в академии, и дело тут не только и не столько в опросах. Результатом становится интеллектуальная монокультура, которая видна невооруженным глазом. В спорных областях — от биоэтики до геополитики – университетские курсы представляют собой поразительно единообразный идеологический нарратив, не освещая всю гамму точек зрения. Крупное калифорнийское исследование, которое с помощью машинного обучения проанализировала огромную базу данных об образовательных программах, показало, что спорные темы, такие как палестино-израильский конфликт, аборты и расовые предубеждения в системе уголовного судопроизводства, преподаются во всех университетах практически одинаково с крайне либеральной точки зрения. Контраргумент попросту отсутствует, студентам не разъясняют комплексную, многостороннюю природу этих вопросов, а предлагают единую, узкую политическую идеологию.
Эта несбалансированность убеждений и политизация образования и науки существуют настолько давно и зашли так далеко, что образовали собственные бюрократические структуры. Программы разнообразия и инклюзивности, созданные с благими намерениями, превратились в огромные административные машины, навязывающие новые формы дискриминации, насаждающие догматизм и подавляющие открытые дискуссии – и все под знаменем социальной справедливости. Такие организации, как FIRE, защищающие свободу слова, ставят неудовлетворительные оценки большинству американских университетов. Их политизированность становится настолько очевидной, что это видят совсем широкие круги людей – и перестают им верить.
Рожденные в СССР
Я выросла в СССР, и мы все помним по семейным рассказам и книгам историю сталинских времен, когда люди исчезали с фотографий и из энциклопедий, исчезая и из жизни. В 2021 году, со мной случилось странное дежавю. Я отправила на рецензирование обычную научную статью, исследование о материалах для солнечной энергетики. Ответы рецензентов были в основном рутинными, за исключением одного комментария, который меня поразил.
«Сама статья хороша, — говорилось в ней, — но авторам следует избегать использования термина “Предел Шокли-Квиссера”. Уильям Шокли придерживался расистских взглядов, и нам не следует упоминать имена таких людей».
Предложение стереть общепринятый физический термин из-за личных убеждений ученого вызвало поток воспоминаний из моего советского детства. Это был тот же импульс: очистить прошлое, чтобы оно соответствовало моральным потребностям настоящего, переписать историю, чтобы она отвечала господствующей идеологии. Тогда я поняла, что больше не могу игнорировать происходящее. Я стала публично писать о политизации науки — и реакция не заставила себя ждать. Некоторые коллеги пытались подвергнуть меня остракизму, другие — навредить моей карьере. Но наряду с враждебностью пришло нечто неожиданное: сотни сообщений от учёных из разных дисциплин, которые испытывали то же беспокойство, но боялись говорить. Тогда я поняла, что я не одна.
Я отдаю себе отчет в том, что один человек или даже группа людей не могут сделать очень многого личным действием. Но я не хочу действовать вразрез со своими убеждениями. Недавно я разорвала профессиональные отношения с одним из крупнейших и важнейших в мире издательств Springer Nature Publishing Group, поскольку теперь это издательство требует от рецензентов учитывать демографические показатели авторов при цитировании исследований, открыто подвергает цензуре неугодные результаты исследований и даже выбирает рецензентов по половым и расовым признакам. Миссия публикации строгих научных работ была вытеснена общественным активизмом, и я не хочу участвовать в этом.
В поисках завтра
Я химик-исследователь, и я люблю свою работу в лаборатории, я пришла в науку ради нее, а не борьбы за справедливость. Лозунги и активизм – не моя среда. Моя работа всегда была связана с красотой понимания мира, расширением границ наших знаний о молекулах и энергии, обучением студентов. Я хотела бы вернуться в лабораторию и сосредоточиться на химии. Но молчание имеет последствия. Кризис в академической среде стал слишком глубоким, чтобы его игнорировать. Некоторые выступают за реформирование университетов изнутри; другие считают, что университеты слишком скомпрометированы, чтобы их спасти, и их необходимо перестроить с нуля. И я не знаю, можно ли “вылечить” систему, меня разрывает на части это противоречие. Я не люблю революций, но пока не вижу искреннего стремления к реформам внутри университетов и профессиональных организаций.
И всё же я отказываюсь поддаваться отчаянию. Я действую не из гнева, а по необходимости, руководствуясь простой истиной, которая применима как к науке, так и к общественной жизни: если не попробуешь, ты уже проиграл.
