Какие у Вас были ощущения, когда Вас везли в аэропорт? Понимали ли Вы, что это обмен?
В самом аэропорту было уже понятно, что нас везут обмен, но мы не знали куда. Сам факт того, что происходит, наверное, я понял целиком, когда у меня в утром везли из колонии в субботу. Это было 25-е число. Я понял, что происходит что-то экстраординарное, потому что меня поднимал начальник колонии, лично помогал везти вещи. Но конкретики не было.
В любой непонятной ситуации предполагаешь худшее. У меня были разные мысли. Но был такой момент, когда меня отправляли — надо было расписаться за сухой паек. И я вижу в предыдущей строчке стоит имя Александры Скочиленко. И я понимаю, что если мы с Сашей вместе, то вряд ли это какая-то уже плохая история.
Я скорее думал что это будет как на картинках — сцена, где нас царь помиловал и под камеры RT будем отпущены. И второй вариант был вариант философского самолета, который, к сожалению, оказался более реален в жизни. Но все скрывали до самого конца. Когда нас привезли в Лефортово [перед обменом], мы не могли ни с кем контактировать и были в изоляции.
В четверг утром к нам принесли справку освобождении, где не было номера приказа, ничего. Полчаса на сборы, принесли вещи.
С нами были люди в масках и форме, которые были подготовлены к тому что если кто-то из нас будет сопротивляться и отказываться быть депортированным, то их задача была любым способом посадить нас в самолет. Они прямо об этом потом нам сказали.
Первым человеком, которого я увидел в автобусе, был [Илья] Яшин. Это была, конечно, приятная встреча. Дальше были знакомые и незнакомые лица, но лично я очень переживал, будет ли там Володя Кара-Мурза. Одним из последних завели его, это было огромное облегчение, так как у него самый большой срок.
Знаете ли вы, кто лоббировал ваши внесения в список?
Как формировались списки, для меня загадка. Я не со всеми коллегами еще смог пообщаться. Из того, что я знаю, были разные группы, от которых собиралась информация и окончательный список был намного больше, чем тот, что вы увидели. И сокращен он был Россией. Когда были собраны все пожелания и переданы и вроде как согласованы, в итоге освободили меньшее количество людей.
Вы должны были выйти на свободу через месяц…
Это одна из самых сложных тем для меня. Если смотреть на мое уголовное дело, то период который мне оставался, нельзя сопоставить со сроками у остальных [политических законченных]. Могу сказать, что из нескольких источников приходила информация, что вероятность моего выхода на свободу не была гарантирована. Поэтому я оказался в списках. Мы видели примеры, когда людей арестовали на выходе из колонии, какие-то новые уголовные дела возбуждались. И к сожалению, были звоночки, которые говорили, что в моем случае развитие событий могло быть не самым хорошим.
Какие у вас планы и знаете ли вы что вы будете делать в ближайшее время?
Сейчас я человек, у которого нет чувства дома и нет документов. Мне выдали российский внутренний паспорт и у меня есть две бумажки — одна заменяет мне паспорт [заграничный] и вторая заменяет мне визу. И как мне объяснили, эти документы позволяют мне 15 дней находиться в Германии — именно в Германии, не в ЕС. Сложно строить серьезные планы. Поэтому первоначально, конечно, хотелось бы решить бытовые моменты.
А дальше — я занимаюсь 15-20 лет общественно-политической деятельностью. Мое нахождение в тюрьме меня от этого не отвратило, а скорее, наоборот, еще больше мотивировало. У меня есть какие-то задумки, так как у меня было время размышлять и рефлексировать [в тюрьме].
И главная цель, наверное, здесь, это попытаться больше разговаривать с теми, кто остался внутри [России]. Пытаться предложить свой план работы именно с теми, кто, может быть, не является нашими сторонниками, но испытывает разочарование от того, что происходит. Если мы сможем дать им возможность, не попадая в зону серьезного риска, проявлять свою позицию, мне кажется, это будет то, что демократическая сила должна делать.
