Почему российские матери перестали спасать сыновей от призыва

— Она же частичная — мой под нее не подпадает!

— Ему надо образование закончить, он же в Плехановском учится.

— На это деньги потребуются, а они у нас на другое отложены.

— Слушайте, чего вы паникуете? Вот как наступит настоящий кошмар, мы и подумаем, как быть. А поспешишь — людей насмешишь.

Все эти фразы совершенно документальны и в то же время типичны. Они из раза в раз повторялись во время разговоров, которые я вела с матерями ровесников моего сына в первые дни после объявления мобилизации.

Тут важно, что это были непраздные разговоры. У меня была возможность помочь ребятам уехать из России. Помочь небольшими деньгами и связями: деньгами, которые дадут возможность добраться до границы с Казахстаном, и связями, чтоб не потеряться и не пропасть, а найти единомышленников и помощников.

Мне самой результаты моего рейда кажутся совсем неутешительными. Из десяти матерей, которым я предлагала такую помощь, детей призывного возраста отпустили только четыре. Я осознанно употребляю именно это слово — «отпустили». Сами парни вроде бы даже хотели ехать (и уж точно не хотели в армию), но наотрез отказывались принимать решение сами, без родительского разрешения или тем более вопреки ему. Сначала я думала, что это все же очень странно — такая зависимость совершеннолетних детей от родителей. А как же бесконечные рассказы о бунте молодых и пропасти между поколениями?

Но на третий день этих своих переговоров я наткнулась на пост Дмитрия Захватова, отличного адвоката, в первые дни войны вытаскивавшего моих друзей из отделений полиции. Приведу его текст целиком:

«Звонит мне вчера один парень. Ему вручили повестку, и он решил проконсультироваться со мной относительно того, что ему делать.

— Не придешь в военкомат, получишь штраф 3000 рублей. Придешь в военкомат, вернешься домой в цинковом гробу в лучшем случае.

— А что если меня будут ловить менты?

— Не придешь в военкомат, получишь штраф 3000 рублей. Придешь в военкомат, вернешься домой в цинковом гробу в лучшем случае.

— Мой отец — бывший военный, он сказал, что надо пойти, иначе не отстанут.

— Что лучше: сдохнуть или чтобы от тебя не отстали и оштрафовали на 3000 рублей?

— Лучше штраф.

— Тогда что не нужно делать?

— Не нужно идти в военкомат.

— Правильно. Ты все понял?

— Да, я все понял.

Сегодня читаю сообщение от его сестры, что родители заставили его пойти в военкомат из-за „опасений проблем от ментов“. Теперь он в Наро-Фоминске. Скоро поедет на фронт».

Сначала вроде бы невозможно понять, какой из вопросов, которые ставит этот пост, более ужасен.

Этот: как могут родители «заставить» совершеннолетнего парня, у которого достаточно мозгов, чтобы позвонить адвокату, когда ему вручили повестку?

Но где-то к середине бессонной ночи становится ясно, что это один и тот же вопрос. Жизнь в России невероятно иерархична и зиждется на подчинении. В принципе эта вертикаль и есть то, что построил Путин при нашем общем попустительстве. Вертикаль всеобщей зависимости: подчиненный не может ослушаться начальника, «неважный» — «важного», младший — старшего и, соответственно, ребенок — родителей. Это настоящее заложничество, подразумевающее делегирование принятия важных решений.

В критический момент этот алгоритм срабатывает даже для тех детей, которые внешне представляются бунтарями и неформалами. Один из моих самых больших (и самых горестных для меня) провалов в этой истории «уговариваний» — мальчик с синими волосами, покрытый пирсингом и татуировками. Он много раз за те годы, которые я его знаю, уходил из родительского дома и вообще совсем не казался «домашним мальчиком». Но последний наш разговор (я позвонила ему, так и не пробив слоновью броню спокойствия и абсурдного оптимизма его матери) он прервал на полуслове. «Ну, раз мама не разрешает...» — сказал и положил трубку.

Вопрос, как мама может, наоборот, разрешать — только не своему ребенку, а российской военной машине забрать сына, — один из главных проклятых вопросов последних недель. Находятся желающие порассуждать о «времени российского национального материнского позора», о разрыве связей и безволии. И, казалось бы, ситуация действительно очень сильно изменилась с не такого уж давнего времени: вспомним позицию, которую занимал во время чеченских войн Комитет солдатских матерей. Голос этой организации в России сегодня придавлен, практически не слышен, а тогда российские матери отправлялись за своими сыновьями на места боевых действий, принимали участие в переговорах об обмене пленными.

Как вышло, что образовавшееся буквально за несколько постсоветских лет материнское, женское единство даже не разрушилось, а именно что растворилось за путинские годы? В России положение матери часто противопоставляют положению женщины. Мол, материнство — это патриархальность и семейственность, а борьба женщин за свои права все это как раз подрывает. Очевидный факт, что матери — это и есть женщины и, соответственно, права женщин — это и есть права матерей, предпочитают не замечать. Слишком уж это банально.

Пренебрежение банальностями (которые потому и банальности, что содержат непреложную правду) — еще одна примета путинской России, где все утонуло в неоднозначности. В этом случае пренебрегают следующим: возможность для женщины принимать собственные решения, ее независимость и уверенность в себе равны этим возможностям для матери. Весь «пакет» сдерживания женских прав и свобод (декриминализация домашнего насилия, маргинализация, высмеивание борьбы с домогательствами) направлен на то, чтобы нормализовать в стране женское бесправие, а значит, не стоит себя обманывать, и бесправие матери. Ее роль оказывается сведена к некой номинальности, как в знаменитой песне Александра Галича о выступлении Клима Петровича на митинге в защиту мира. Там главный герой сообщает, что израильскую военщину он требует к ответу «как мать, как женщина». Эта горько-карикатурная сцена полностью соответствует сегодняшнему дню, и «женщина-мать» нужна российскому государству только для проформы. И вообще-то даже лучше будет, как-то солиднее, если эту роль исполнит мужчина. Например, сотрудник военкомата.

В итоге молодые люди в России сегодня оказываются заложниками дважды. Они заложники системы всеобщего подчинения, не дающей осознать свою самостоятельность и, соответственно, практиковать ее. Они становятся заложниками своих семей и, в первую очередь, матерей. А матери — заложницы системы, которая отказывала им как женщинам в видимости, в голосе, в солидарности, в инициативе.

Материнство — это не только и не столько инстинкт. Это позиция, это возможность высказывания и действия. В путинской России эта возможность узурпирована.