Далее Путин подтвердил то, что мы знаем от соратников Навального: за несколько дней до убийства он якобы дал согласие на обмен оппозиционера «на некоторых людей, которые находятся в местах лишения свободы в западных странах».
А в интервью Такеру Карлсону он назвал человека, которого хотел бы получить в обмен: киллера из ФСБ Вадима Красикова. По словам Путина, «этот человек по патриотическим побуждениям ликвидировал бандита в одной из европейских столиц». Ну ликвидировал и ликвидировал, такова жизнь, а теперь мы хотим этого патриота получить себе.
Патриот, кстати, полностью изобличенный и даже опознанный в суде родственниками и бывшими сослуживцами, по сей день, уже в тюрьме, продолжает держаться своего: он, мол, не киллер из ФСБ Красиков, а мелкий предприниматель из Брянской области Вадим Соколов. Вот и в паспорте написано (вы что, не видите?): Вадим Соколов. Наверное, приехал в Берлин знаменитые шпили осмотреть.
Это другой вопрос
Рассказывая Карлсону о возможном обмене киллера, Путин неожиданно закончил так: «Сделал он это по собственной инициативе или нет — это другой вопрос». На месте Карлсона я бы переспросил: «Простите, вы только что сказали, что он совершил убийство по патриотическим соображениям, а теперь допускаете, что мог это сделать не по собственной инициативе. По заданию, что ли?»
Но не для того Карлсон приезжал в Москву, чтобы задавать подобные вопросы. Он, конечно, не мог не поинтересоваться судьбой своего коллеги Эвана Гершковича, но двусмысленным ответом Путина вполне удовлетворился. «Это другой вопрос», — отрезал Путин. Было бы логично этот «другой вопрос» задать.
Так и тут: рассказав о смерти Навального в тюрьме, Путин ведь ни слова не сказал о причинах этой смерти. Тоже «это другой вопрос»? Не будем об этом, дескать. Разве это кому-то интересно?
Но этот «другой вопрос» — он самый важный.
Путин не первый раз загадочно останавливается, когда заходит речь о гибели его персональных врагов. Его разрывают противоречивые чувства. С одной стороны, не может же он прямо признаться в убийстве. С другой стороны, его распирает гордость: со мной лучше не связываться, вот я какой мстительный, ни перед чем не остановлюсь.
Так было, например, когда он комментировал убийство Пригожина. Продемонстрировав показное равнодушие («человек сложной судьбы» зачем-то перед полетом взял с собой в самолет боевые гранаты и несколько килограммов кокаина, нанюхался и сам себя взорвал, но что там было на самом деле, черт его знает, Бастрыкин разберется), Путин одновременно дал понять, что на убитого у него была обида, ведь тот совершал «серьезные ошибки». Интересно, что Путин стал говорить о Пригожине в прошедшем времени уже на следующий день после катастрофы, когда тело погибшего официально еще не было опознано. В конце концов он прекрасно знал, кого взрывал.
На месте советников Путина я бы постоянно напоминал ему о необходимости следить за базаром. Но, видно, уже не находится таких смелых советчиков. Царь велик, всемогущ, он лучше знает, о чем и как сказать.
На самом деле нет, не знает. Самоконтроль наш голый король утерял уже давно. Не удивительно: четверть века безнаказанности в сочетании с криминальным опытом юности и ранней зрелости дали свои плоды.
Хуже предателя
Буквально на днях, посетовав, что «у нас нет смертной казни», Путин заявил, что к предателям будет отношение по законам военного времени: «Как к тем, которые находятся в зоне боевых действий». И опять чуть-чуть не договорил. Как относились к предателям на фронте? Правильно: немедленный расстрел без суда и долгого следствия. И тут уж не важно: есть у нас смертная казнь, нет у нас смертной казни. Недавнее убийство в Испании бежавшего на украинскую сторону летчика — один из последних примеров.
Отвечая пять лет назад на вопрос корреспондента Financial Times о Сергее Скрипале, которого пытались отравить «новичком» в Великобритании, Путин сначала дежурно отмахнулся: «Он в принципе не представлял никакого интереса». Но тут же не выдержал и сорвался: «А что касается предательства, оно, конечно, должно быть наказуемо. Это самое мерзкое преступление, которое можно себе представить».
То есть опять эта проклятая неопределенность: это не мы, но все-таки мы, потому что всегда наказываем предателей.
Но Навальный для Путина был хуже, чем предатель. Он не принимал военной присяги и никогда не находился в рядах сторонников режима. Он последовательно, с юных лет, с этим режимом и персонально с Путиным боролся. И главное: он боролся с тем образом Путина, который тот сам про себя создал в своем мозгу.
И если поначалу вождь воспринимал Навального как некое надоедливое насекомое, которое достаточно в критические моменты изолировать на 15 суток или поместить под домашний арест, постепенно он в воспаленном воображении Путина разросся до гигантских размеров.
Только убить
Допускаю, что в какой-то момент Путин думал о нем круглосуточно. Нежелание произносить даже имя Навального это только доказывает: психи полагают, что, не называя источник беспокойства, они как-то могут от него избавиться. Навальный стал для него наваждением, от которого каким-то образом надо было убежать.
И у Путина для этого есть только один проверенный способ, который он не раз использовал. Это убийство. В первый раз не сработало: Навальный, как и Скрипаль, остался жив. Ну что ж, надо всего лишь лучше подготовиться перед второй попыткой. Сначала изолировать, потом посадить адвокатов, осуществлявших связь пленника с внешним миром, затем перевести в самую северную и труднодоступную зону, куда не доберутся журналисты и независимые врачи, ну, а дальше дело техники. Думаю, в тех условиях у убийц был богатый набор инструментов для того, чтобы выполнить заказ.
Ну, а потом можно сказать на пресс-конференции: «Что касается господина Навального. Да, он ушел из жизни. Это всегда печальное событие. Ну, у нас были и другие случаи, когда люди в местах лишения свободы уходили из жизни. А разве в США этого не бывало?.. Ну это случается, ничего с этим не поделаешь. Такова жизнь».
