Но до этого, в 1990-2000-х годах опыт диссидентов почти не учитывался в новой политической истории России. Казалось, что он уже никогда не будет востребован. Возвращение к диссидентскому опыту началось в 2014 году.
Публикация подготовлена медиапроектом »Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — »Страна и мир»).
Диссиденты возвращаются
Диссидентский дискурс вернулся в российскую оппозиционную политику в марте 2014 года, вместе с аннексией Крыма. Граждане России, мыслившие себя в цивилизованном мире, тогда ощутили себя меньшинством, испытали моральное одиночество и чувство социальной клаустрофобии. Похожие ощущения, но уже в катастрофических размерах, повторились в феврале 2022 года.
Хорошо помню это чувство.
В 2014 году для большинства соотечественников международное право было лишь пустым звуком, сотрясением воздуха. Для них значимо право силы, и оно тем прочнее, чем менее явное. «Так и надо, прав всегда сильный, это по-нашему», — так думает (если и не говорит вслух) обыватель.
Такова новая «норма», в духе Владимира Сорокина. Россияне не выучили уроков — ни своей, ни чужой истории. В повадках людей прочно осталась сталинщина. Насилие, грубая сила воспринимаются синонимом правды. Поначалу еще была слабая надежда: весной 2014 года в Москве до 70 тысяч человек вышли на антивоенный марш протеста. Тогда еще казалось, что многих можно вразумить. Но уже к лету стало понятно, что большинство россиян считает захват чужих территорий чем-то нормальным, либо более или менее активно его одобряют.
Тогда же сам собой, интуитивно, возник внутренний стоп-лист: отныне не со всеми можно было говорить открыто. В стоп-лист стали попадать соседи, коллеги, знакомые. Осторожность, стремление ограничить контакты с теми, кто думает иначе, — практика тоталитарных времен. Что здесь сработало: ментальная память?.. Инстинкт?
В моем роду не было диссидентов, но моего прадеда, священника, в 1937 расстреляли на Бутовском полигоне.
В апреле 2014 Борис Немцов говорил: «Сейчас оппозиция занимает ту нишу, которую занимали диссиденты в советское время. Это очень тяжело, кстати, — находиться в меньшинстве, когда большинство — агрессивное, абсолютно зомбированное, опьяненное таким грандиозным успехом, „вставанием с колен“, борьбой с нацпредателями […]. У нас оппозиция находится под дикими репрессиями и является по сути аналогом диссидентского движения, которое было в Советском Союзе».
Сравнивая российскую оппозицию с диссидентами 1970–1980 годов, Немцов имеет виду не количественное, а именно качественное измерение: ощущение политического одиночества. В отличие от советского времени, против аннексии и войны сейчас сотни тысяч, миллионы россиян. Но в пропорции к остальному населению это все равно явное меньшинство. При помощи пропаганды власть производит отчуждение, стремясь еще больше подчеркнуть разницу между «господствующим мнением» и «отщепенцами».
Яркая, запомнившаяся всем деталь маршей оппозиции в те годы: по ходу следования колонн стоят люди с повязками народных дружинников, физически и символически отделяя чужаков-марширующих, как в гетто, от остального населения. К 2022 году параллель оппозиции с диссидентами стала еще более явной. Свободные медиа были изгнаны из России; при помощи ярлыков «нежелательных организаций» и «иностранных агентов» свободомыслящие были маркированы как «изменники» и «предатели».
Немцов в юности успел пообщаться с Андреем Сахаровым, его можно считать продолжателем диссидентских традиций. Но Навальный — это уже второе поколение политиков постсоветского времени. Как и Немцов, в 2011–2012 годах он рассчитывал на широкую социальную поддержку, включая ситуативный союз с националистами и новыми левыми (марши 2012 года и «Оккупай Абай» казались протопарламентом будущего). Но это оказалось очередной иллюзией.
В выступлениях того времени Навальный не упоминает о диссидентах. Но в его заметках в «Живом журнале» немало высказываний возникают из сопоставления практик преследования неугодных в тогдашней России с аналогичными практиками советского времени, с репрессиями против советских диссидентов.
ГУЛАГ рядом
Автобиографию Навального (вышедшую после его смерти книгу «Патриот») можно считать его политическим завещанием. Один из основных тезисов книги: если бы борьбу с консерваторами в России возглавляли такие люди, как Лех Валенса или Вацлав Гавел, прошедшие давление и репрессии, многолетней работой подтвердившие реальную приверженность словам, которые они говорили с трибуны, то у нас было бы все совсем не так.
Роковой ошибкой истории Навальный считает то, что на рубеже 1980–1990 годов вместо диссидентов (таких, как Сахаров и его последователи) движение к переменам в России возглавили бывшие партаппаратчики во главе с Ельциным. Это и привело Путина к власти. Навальный несколько раз упоминает в книге Сахарова, который стал для него эталоном поведения.
В тюрьме Навальный убедился, что ГУЛАГ никуда не делся. Оттуда, из тюрьмы он призвал возродить день политзаключённого, 30 октября. Вот одна из его записей:
«Читаю Марченко — советского диссидента, отсидевшего половину жизни и умершего в 1986 году после голодовки. Он описывает свою отсидку в 1960-х годах. На каждой странице поражаюсь даже не тому, насколько системы похожи, а тому, что это одна и та же система. […] Тюремная система России — это тот же советский ГУЛАГ, просто в каждой зоне еще церковь поставили».
В письмах бывшему политзаключенному Натану Щаранскому Навальный писал об искре свободы, которую диссиденты сохранили и превратили в «вирус свободы».
«Это уже не десятки и сотни, как было раньше, а десятки и сотни тысяч, которые не боятся выступить за свободу и против войны, несмотря на угрозы», —
писал Алексей.
Именно Навальный соединил диссидентство и современную политику. «Советское диссидентство намеренно и последовательно уходило даже от разговоров о возможной политической платформе, — подчеркивал Сергей Лукашевский. — Сегодня необходимостью для общества является если не политическое действие (политическое пространство зачищено), то политическое слово. И в этом смысле Алексей Навальный является точкой соединения старого и нового».
Действительно, Навальный действовал в современной политике диссидентскими методами. С помощью соцсетей («Живой журнал», фейсбук) он организовал независимые источники распространения информации. Как и советские диссиденты, Навальный настаивал на легальности свои действий. Все его требования, от разоблачений коррупции до требования прозрачности выборов, — это, по сути, диссидентский принцип «соблюдайте вашу конституцию».
Навальный настаивал на сугубо мирных, ненасильственных методах политической борьбы.
Но после 2015 года он действует вполне в духе времени, формируя политическую сеть сторонников (штабы Навального). Их положение, впрочем, в реальности было в лучшем случае полулегальным. В худшем случае штабы становились объектом жестокого преследования власти. После объявления ФБК экстремистской организацией сотрудники штабов составили значительную часть новых диссидентов.
Возвращение Навального в Россию стало не политическим поступком, а этическим, нравственным жестом. Когда мы задаемся вопросом «зачем он вернулся?», мы совершаем распространенную логическую ошибку. Тут действует другая логика, моральная: не зачем, а «почему». Бывают в жизни человека моменты, когда чего-то «нельзя не сделать». Когда нужно поступать вопреки логике, расчёту, выгоде — просто потому, что так велит совесть.
Спасти рядового «совесть»
Основными темами социального протеста с 1990-х и вплоть до 2014 года были политико-экономические. Они касались адаптации бывшего советского человека к новым экономическим реалиям. Определяющим было требование социальной справедливости. Важнейшим трендом 2014–2022 годов стало смещение политических практик и лозунгов в область этики. Протесты 2011–2012 гг. против воровства голосов избирателей («за честные выборы») были в этом смысле переходными: это был синтез требования справедливости и новых требований, когда воровство голосов оценивалось с универсальных этических позиций.
С 2014 года центральным политическим лозунгом становится «спрос с собственной совести». Формально и Немцов, и Навальный после 2014 года обращаются к городскому просвещенному классу: к тем, для кого универсальные ценности — «не убий, не укради» — выше практических или политических выгод. И к тем, для кого внутренний диалог с собственной совестью (по Ханне Арендт) остается важнейшим мерилом экзистенции.
Государство теперь не просто коррумпировано, но и совершает преступление войны. Чтобы это признать, однако, нужно иметь способность мысленно отделить себя от коллективного целого, оценить ситуацию с универсальных общечеловеческих позиций. Для россиян «война, которую ведет собственное государство», стала серьезнейшей проверкой подлинности демократических убеждений («рентгеновским аппаратом, как говорил Немцов). Мало кто оказался к этому готов.
Борьба за «честные выборы» объединила широкие слои городского населения, среднего класса. Но далеко не все они стали частью антивоенного протеста после 2014 года. «Совесть — лучший контролер», — гласил известный советский плакат, направленный против безбилетников в транспорте. Понятие «совесть» стало главным критерием антивоенного протеста.
В сентябре 2014 года в Барнауле местный активист Артем Косарецкий вышел с плакатом «Сибирь против войны». Вскоре на него напали неизвестные и порвали плакат. Эта ситуация прямо отсылает нас к «демонстрации семерых» на Красной площади в 1968 году. Этот «выход на площадь» был обречен на поражение в политическом смысле, но он был единственным вариантом «спасения совести».
Общий призыв начала 2010-х: «нас должно быть много» – постепенно смещается к индивидуальному лозунгу «так я хотя бы спасу свою совесть». Это становится обычной практикой примерно с 2017 года, когда митинги все чаще объявляются вне закона. Символическим завершением этого этапа стал выход «тысяч обреченных» с антивоенными призывами в городах России после 24 февраля 2022 года. Почти гарантированно им грозило задержание, административное или уголовное дело.
Позже в многочисленных интервью и комментариях участники тех протестов говорили, что они «не надеялись остановить войну». Скорее, то был акт спасения своей совести («чтобы не стыдно было смотреть в глаза детям», «чтобы знать, что сделал тогда все, что мог»). Что поразительно, люди в России и спустя два-три года все-таки становятся в одиночные антивоенные пикеты. Это диссидентское измерение протеста, который полвека спустя вернулся в России к исходной точке.
О разнице между диссидентством и политикой
В 2012 году, к началу массовых политических протестов выяснилось, что в отличие от Украины, где был Майдан, в России ни парламентские, ни партийные структуры не помогают артикуляции протестных настроений. Поэтому пришлось создавать надполитические структуры вроде Координационного совета оппозиции. Структура общества, лишенная политических институтов, не имеющая представительства универсальных идей, способных объединить, инстинктивно и стихийно воспроизводила диссидентский пейзаж.
От линии сплошной обороны оппозиция переходила к практике очаговых сопротивлений. Происходило постепенное «распределение свобод по квартирам», как по диссидентским кухням 1970-х. Такими квартирами-кухнями в 2010-х годах служили «Эхо Москвы», «Новая газета», Сахаровский центр, телеканал «Дождь», радио «Свобода»; до какого-то времени — новые образовательные структуры вроде Высшей школы экономики и новые музеи наподобие «Гаража» (примеры московские, но похожим образом структурировалась среда и в других крупнейших городах). Это были островки свободы посреди океана безмолвия, неучастия и равнодушия.
В чем фундаментальная разница между политикой и диссидентством? Упрощенно говоря, политика — это делать, создавать, объединять, вступать в коалиции, побеждать на выборах. А диссидентство возникает, когда политика невозможна, запрещена. В ситуации репрессивного режима силу и ценность морального поступка приобретает не только действие, но и недеяние, «не-делание» чего-либо преступного: не совершать подлость, не участвовать в преступлении.
Опцией для тех, кто не был готов вступать в открытое противостояние с властью, в диссидентские времена была заповедь «жить не по лжи». Как в максиме Солженицына (1974), так и в этическом императиве Навального («не врать, не воровать») присутствует «диссидентская» частица «не». Все, что может сделать честный человек в такой ситуации, — не участвовать в коллективном вранье, не быть соучастником зла.
Императив «неучастия во зле» — весьма двусмысленная вещь. Часто «не-делание» превращается в ничегонеделание. Иногда его даже можно трактовать как соглашательство («промолчи — попадешь в палачи»). Но когда нет других способов противостояния, этика неучастия снова становится актуальной. После введения репрессивных законов (2022 год и далее) единственное относительно безопасное поведение в РФ для несогласных — не участвовать в преступлениях. Такова диссидентская этика. Уходить во внутреннюю или внешнюю эмиграцию, в подполье, чтобы не совершать подлости и спасти хотя бы свою совесть.
Массовые забастовки шахтеров в 1990-е годы и продолжавшиеся в течение полутора лет протесты против повышения пенсионного возраста были политическими, даже если сами участники не осознавали их таковыми. Протесты оставались политическими, пока общество считало их легальными. В десятилетие начиная с 2014 года российское гражданское общество стихийно осуществило обратный переход — от политического сопротивления к диссидентскому. Это происходило одновременно с началом репрессий против несогласных, сужением правового поля и нарушением государством собственных законов (право на одиночный пикет, уведомления и согласования протестных акций и т. д.).
Практики диссидентства в наши дни
Горькая ирония судьбы состоит в том, что кремлёвский режим своими репрессивными действиями буквально возвращает ситуацию к 1970 годам. В России снова тысячи политзаключенных. Статус иноагентов маркирует новое поколение диссидентов: эти люди в России поражены в элементарных гражданских правах. После 2022 года массовым явлением стала «политическая эмиграция». «ОВД-Инфо» стали прямыми наследниками «Хроники текущих событий»: схожие методы давления власти на общество вызывают сходные ответы.
Поразительно, но даже дилеммы и конфликты 2010 годов в точности повторяют диссидентские дилеммы 1960-х. В середине 2010-х в качестве альтернативы политическому движению возникла «теория малых дел»: если открытая борьба для тебя неприемлема, ты можешь многое делать на своем месте: в образовании и благотворительности, в культуре и бизнесе. Формально в России бизнес считается частным (казалось бы, это принципиально отличает ситуацию от советской). Однако на деле бизнес прямо или косвенно контролируется или аффилирован с государством. Слабое место «теории малых дел», как и 50 лет назад, — необходимость сотрудничать с государством и идти с ним на компромиссы.
Еще один важный месседж середины 2010-х — неполитичность. Многие в российском обществе тогда хотели делать что-то хорошее, полезное для общества, но «не лезть в политику». Так же многие думали и на полвека раньше. Рефреном в воспоминаниях инакомыслящих 1960–1970 годов проходит приоритет культурных интересов над политическими. Александр Гинзбург, который тогда редактировал журнал «Синтаксис», признавался, что даже название журнала они выбирали «с установкой на отстраненность от политики». «Быть вне политики» хотели и многие в 2010-х.
В 1965 году Гинзбургу пришлось написать покаянно письмо, опубликованное в «Вечерней Москве». Обсуждая этот случай, один из идеологов диссидентства Александр Есенин-Вольпин впервые формулирует этику диссидента.
В одном из писем из лагеря сосланный за антисоветскую агитацию Гинзбург сформулировал кредо: «нужны не деятели, а работники»; «я буду делать свое дело — пусть маленькое и техническое — но зато свое». Критикуя «теорию малых дел», Есенин-Вольпин называет ее «обоснованием ограниченности», а ее сторонников объявляет «злейшими врагами свободы как духовной, так и политической». В представлении Есенина-Вольпина, «теория малых дел» противостояла диссидентской этике, поскольку навязывала «границы свободы и отворачивала других от политики» (дневники, 1961-1965). Публичность — принципиальная позиция диссидента.
В 2014–2022 годах диссидентская этика, более мощная российская традиция, поглотила политику, более слабую традицию. В новых условиях навыки диссидентства оказались более приемлемой и более эффективной стратегией по сравнению с политическим противостоянием. Люди стихийно обращались к практикам диссидентства, допуская те же ошибки и повторяя те же конфликты. В отличие от политики, сиюминутной и опирающейся на персоналии, за диссидентством стояла мощная моральная база, универсальные общечеловеческие ценности принципы и идеи. Люди помнили, что диссиденты делали свое «безнадёжное дело», но в итоге победили, и верили, что новое диссидентство приведет к тому же результату.
Почему политика проиграла
Советские и восточноевропейские диссиденты противопоставили коммунизму не антикоммунизм, а права человека. Это было важное открытие, архимедов рычаг: сама советская власть на словах подчеркивала приверженность принципу соблюдению прав человека. Это указано, например, в Хельсинском акте 1975 года, под которым стоит подпись советского лидера Леонида Брежнева. Права человека гарантированы Конституцией 1993 года, среди авторов которой были бывшие советские диссиденты. Эти главы не изменились до наших дней. Риторика прав человека осталась общеупотребительной и при Путине.
Однако новым диктаторским режимам даже самые правильные слова и законы не мешают делать свое черное, а теперь и кровавое дело. «Правозащитная составляющая служила в советское время зонтиком, объединявшим огромное количество самых разнообразных движений, — отмечает Сергей Лукашевский. — Сегодня такой зонтик невозможен, и для возникновения некоторого нового единства обществу нужно сформулировать новый набор идей».
Социально-экономическая ситуация в России 2010-х, казалось бы, принципиально отличалась от советской. К свободе продавать и покупать, выезжать за границу добавились политические свободы. Но возникшие в 1990-е годы либеральные партии проиграли сначала коммунистам и националистам, а затем реваншистам. Вопреки российской традиции, в 1990-х годах в стране не было создано мощной социал-демократической партии.
Демократические партии оказались не способны объединиться и противостоять диктату Кремля. Они были персоналистскими, вождистскими, именными. Они не умели поставить идеи впереди лидеров. При первых общественных потрясениях эти партийные структуры оказались нежизнеспособными и быстро рассыпались. Это главный печальный урок 1990-х. Такой же оказалась и судьба других либеральных социальных институтов. Для диктаторских режимов институциональный либерализм не стал большой проблемой. В 2010 годах эти институты были встроены в кремлевскую систему или изгнаны из страны.
Массовая деполитизация населения стала главной успешной стратегией путинского режима в 2000-е годы. Деполитизация началась еще в 1990-е. Ей способствовали гайдаровские реформы, аннигиляция государственных институтов, коррупция, лживость политики, расстрел парламента, чеченская война. Однако в то время политика все еще оставалась «легальной опцией», потенциальным инструментом влияния на власть. В то время политика не была под запретом. В 2000 годы, сразу после прихода Путина к власти, обществу стала активно навязываться мысль о внеэтичности, внеморальности политики как таковой: «политика — грязное дело», заниматься ею можно только с позволения власти и только специально обученным и назначенным Кремлем людям. Эта дискредитация политики именно как области человеческой деятельности отличает эпоху 2000-х от 1990-х.
Одной из причин нежизнеспособности политических и общественных структур в России в 2010-е годы стало отсутствие у них моральных принципов. Они были отличительной чертой, стержнем диссидентства. Институты или партии не работают без универсальной гуманистической этики, которая строится на правах человека.
Этический кризис: принципы важнее выгод
На месте исчезнувшей в 1990-е годы советской тоталитарной этики в 1990-е годы не появилось ничего. Эта ценностная пустота была заполнена чем попало: криминальной, ситуативной, региональной, профессиональной этикой. Универсальные моральные принципы для нового, посттоталитарного существования в 1990-е годы в России не были гласно артикулированы и сформулированы.
На месте, где должны была возникнуть новая гуманистическая этика, образовалась дыра, духовная лакуна. В 1990-е годы в соответствии с догмами марксизма считалось, что капитализм «сам собой» породит новую этику. Базовые экономические принципы с неизбежностью и неотменимостью должны были повлиять на сознание людей.
Увы, эта аксиома оказалась нежизнеспособной. «Сама собой» этика не образуется. Главной ошибкой реформаторов 1990-х был отказ от этики в пользу экономики. Как доказывал в 1995 году в статье «Перевернутый истмат» политолог и публицист Дмитрий Фурман, гуманистическая этика возникает не благодаря капитализму, а в качестве противовеса, она помогает его сдерживать.
Но легко говорить в теории, что «начинать нужно с этики». Проблема в том, что в те годы самой мысли «об этике» неоткуда было взяться. Ее блокировал тотальный советский опыт в течение 70 лет. И здесь возникает ключевой вопрос: откуда в пост-советской России можно было тянуть нитку связи с демократической традицией, с гуманистической этикой, с универсальными принципами? Откуда брать нетоталитарные традиции?
На мой взгляд, эту нитку можно протянуть от диссидентской традиции. Но здесь возникает противоречие. Диссидентские принципы базировались вокруг индивидуальной стратегии — «спасения собственной совести». Советский диссидент Сергей Ковалев сказал мне в частном разговоре в Сахаровском центре: «Мы не стремились спасти народ, страну… Мы поступали так, чтобы не было стыдно в первую очередь перед самими собой».
Но именно постулат о «спасении собственной совести» парадоксальным образом препятствует трансформации диссидентской этики в общественную практику, в политику. Политика должна «спасать» всех и каждого.
Выход из этой дилеммы, на мой взгляд, состоит в том, чтобы принципы диссидентства переформулировать, перекодировать с поправкой на «общее благо». Но переплавить диссидентские принципы и традицию в политические принципы буквально — невозможно. Нужно не повторять внешние атрибуты и поведение диссидентов (что было сделано в 2010-е годы), а взять от диссидентства принципиальные, универсальные идеи.
Несмотря на всю непопулярность, немассовость диссидентского движения 1960-1980-х годов его моральные корни оказались мощнее, чем у новых политических партий. Диссидентство базировалась на принципах, а не на договорённостях и «правилах игры», как политики времен Ельцина и Путина. Диссиденты опирались на основополагающие документы — Всеобщую декларацию прав человека (1948), Хельсинский акт (1976) и апеллировали к универсальным общечеловеческим ценностям, подчеркивая свое родство с мировыми источниками демократии. С поправкой на современность это можно сформулировать как максиму: принципы демократии важнее политических сиюминутных выгод. Идеи важнее персоналистских стратегий «успеха».
Диссидентская среда во многом формировалась под влиянием двух катастроф ХХ века — сталинизма и нацизма. Первые советские диссиденты застали ГУЛАГ, а некоторые, как Есенин-Вольпин, прошли его. Опыт ГУЛАГа и опыт Освенцима был крайним, «пограничным», как говорили экзистенциалисты, опытом человеческого существования. Именно из этих двух опытов ХХ века выросла послевоенная традиция сопротивления тоталитаризму. Советские диссиденты были людьми, морально готовыми идти до конца.
Подпольное существование диссидентской среды не породило обычной для таких сообществ атмосферы подозрительности и беспощадности к предателям. Базовым принципом диссидентов был отказ от практики мщения и коллективной расправы в духе «Бесов» Достоевского, отказ от внутрипартийной диктатуры (диссидентство в СССР было многопартийным). Диссидентов характеризовали гуманизм и открытость, даже для сочувствующих и нейтральных, отсутствие снобизма и барства в отношении к «простому народу». Это сильно отличало советских диссидентов от столичной интеллигенции после 2000-х. В 1989 году Андрей Сахаров свободно разговаривает с коллективом «Уралмаша», ведя политическую дискуссию на равных, говоря на одном языке с рабочими. Сахарову не надо было подбирать «специальные» слова.
Уже в наши дни, весной 2022 года Михаил Ходоровский сказал: «Неважно, что ты делал до 2022 года. Важно, что ты делаешь сейчас». Этот объединяющий лозунг остался неоцененным и не получил широкого распространения. Но это редкий пример формулирования принципа сосуществования в новых условиях. Принципы важнее политических выгод. Идеалы и ценности важнее конкретных имен и личных стратегий.
Все это особенно актуально в контексте ответственности перед народом Украины. Если демократия в России будет иметь новый шанс, одним из первых шагов должно стать признание коллективной политической ответственности нации перед Украиной и необходимость покаяния перед ней. Все это словосочетания, которых как огня сегодня боятся оппозиционные российские политики. Они опасаются отпугнуть свой электорат.
Но политик, если исходить из трансформированных нами диссидентских принципов, должен говорить не только то, что приятно электорату. Не только утешительные и объединительные, но и горькие слова. Нынешнее заигрывание оппозиционных политиков с электоратом, оставшимся в России нежелание говорить ему печальную правду, попытки коллективной терапии («не мы одни „оступились“, это случалось и с другими народами») ведут к тому, что нация в очередной раз не осознает своей ответственности. Порочный круг государственного «преступления без покаяния» с неизбежностью воспроизводится на следующем историческом витке. Но только через покаяние нации можно сформировать сегодня новую этику. Иначе вернуться к универсальной этике невозможно.
История оставила нас на второй год — вернула в исходную точку в надежде на то, что мы, возможно, исправим ключевые ошибки прошлого. Из тоталитарного опыта можно вырваться, только если всерьёз, а не только на словах принять права человека и другие гуманистические принципы. Никакие институты и партии не заменят главенства универсальной этики. Но ее нельзя ввести приказом или декретом. Ее принятие должно стать потребностью, необходимостью для большинства людей. Взять крупицы свободного опыта из прошлого, включая диссидентство, — первый шаг к такому преобразованию.
