Когда я читаю про арест восемнадцатилетней вокалистки Наоко (Дианы Логиновой) и ее музыкантов из группы «Стоптайм», я испытываю противоречивые чувства — восхищение и страх.
Восхищение — потому что чего же еще достойна юношеская безрассудная смелость.
Страх — потому что я представляю себе своих детей примерно Дианиного возраста и думаю, что пошел бы на любые жертвы, лишь бы мои дети не оказались в тюрьме. А еще я довольно много знаю о российских тюрьмах, так что стоит мне только приложить эти мои знания к образу восемнадцатилетней студентки музыкального училища — мне парализует мозг, мой организм включает ту самую защитную реакцию «замри», про которую так любят рассказывать психологи. Детей хочется спрятать, увести в безопасное место, защитить, а они — ты смотри что делают! — выходят к Казанскому собору или на площадь Восстания и поют себе на самую что ни на есть уголовную статью.
Детей хочется спрятать и защитить, но я (не без усилия уже теперь) вспоминаю, как сам ходил на запрещенные концерты и пел запрещенные песни, когда мне было восемнадцать лет. Хотел ли я тогда, чтобы родители меня защитили и спрятали? Нет, я с трудом, но вспоминаю — я хотел, чтобы мной восхищались. Чтобы все вокруг оценили и поддержали мое желание слушать и петь мои любимые песни вопреки злобным старым пердунам из газет и телевизора, которые предписывают нам слушать всякую старперскую хрень.
Когда мне было восемнадцать, мои родители не говорили мне, что смертельно боятся за меня, они пытались втолковать мне, что песни, которые я люблю, — не очень хороши. Дескать, зачем же петь «Перемен!» Цоя или «Движение в сторону весны» Гребенщикова, если можно петь «Сирень» Рахманинова?
«Ты же учился в музыкальной школе! — говорили мои родители. — Ты же понимаешь, что у этих новомодных твоих рокеров примитивные гармонии. А стихи? Ты же понимаешь, что „я начинаю движение в сторону весны“ так сказать неграмотно. Ты же читал Пушкина, Данте, Пастернака и Лорку…»
Так говорили мои родители, забывая, что Рахманинов умер в эмиграции, Пушкин пережил две ссылки, Данте навсегда изгнали из родного города, Пастернак под конец жизни подвергся травле, а про Лорку лучше вообще не думать, когда речь идет о детях.
И я никак не мог объяснить своим старикам, что дело не в изощренных гармониях и не в утонченных поэтических образах. В том мире, к которому притерпелись мои родители, я восемнадцатилетний не могу дышать. На концерте в Ленинградском рок-клубе, когда музыканты на сцене врут все подряд ноты, а текст из-за дурного качества микрофонов совсем не разберешь — я зато могу дышать. А дома в уютном кресле с томиком русской классики в руке — дышать не могу при всей любви к русской классике.
Я теперь с трудом, но припоминаю: когда меня задерживали менты на подпольных концертах групп «Зоопарк» или «Телевизор», а родители приходили выручать меня из ментовки, я хотел бы, чтобы они испытывали гнев в связи с моим задержанием.
А они испытывали страх.
И пытались транслировать мне свой страх. А я хотел бы, чтобы они разделили мой гнев.
Я не очень боялся тюрьмы, потому что даже подпольное чтение «Архипелага ГУЛага» не давало мне, мальчику из довольно благополучной советской семьи, осязаемого представления о застенках. Я не очень боялся смерти, потому что в восемнадцать лет никто не может себе ее представить.
Но вот что я точно чувствовал — удушье. И презрение к старшим, потому что старшие не должны транслировать детям страх.
И теперь, когда я читаю про арест Наоко, я чувствую страх, но выразить хочу восхищение этой смелой девушкой и гнев по отношению к мерзавцам, арестовавшим ее.
Восхищение и гнев!
