Как вторжение в Украину изменило российское общество? Правда в том, что война еще больше ускорила раскол. Россиян с 2014 года и даже раньше можно было условно разделить на три группы: лоялистов, государственников и инакомыслящих. Даже после аннексии Крыма члены трех групп все еще могли вести себя вежливо друг с другом за обеденным столом. Но поддерживать общение между членами этих групп становится все труднее.
Люди просто разочаровались друг в друге — так же, как некоторые украинцы разочаровались в своих родственниках-россиянах, когда те предпочли поверить сообщениям государственных СМИ, а не свидетельствам очевидцев и собственным знакомым.
Несмотря на все внимание к конфликту, сейчас как никогда трудно получить точное представление о влиянии войны на российское общество.
Чем хуже перспективы на поле боя и чем сильнее репрессии, тем более искаженными и предвзятыми становятся отчеты.
Как антрополог с многолетним опытом работы в стране, я постоянно поражаюсь отсутствию обоснованных точек зрения. Еще осталось несколько информированных иностранных журналистов, но война положила конец полевой работе.
Российские исследователи, которые остаются в стране, либо загнаны в угол самоцензурой, либо ограничены собственными политическими шорами. Как и многим западным ученым, мой родной институт не позволил мне продолжить исследования в России, поэтому теперь я могу посещать ее только как частное лицо.
С тех пор как началась война, я утверждал, что вместо сплочения вокруг государства мы в основном наблюдаем оборонительную консолидацию — своего рода негативную патриотическую реакцию. Оборонительная консолидация — это признание изоляции и слабости России. Речь идет не об ура-патриотических выражениях лояльности к руководству, а скорее о чувстве «мы все вместе в одной лодке, и другой у нас нет».
На практике это означает, что люди, которые были шокированы и возмущены решением Путина начать вторжение, теперь с большей вероятностью рационализируют ситуацию с точки зрения геополитической борьбы, считая, что Россия находится в реальной опасности.
Хотя большинство уже давно утратило наивные представления о мудрости решений Путина, конец его правления им представить труднее, чем буквальный конец света. Парадоксальным образом растет доверие к государственным институтам, даже когда эти институты предают граждан — например, из-за мобилизации.
В самом начале конфликта я говорил, что «оборонительная консолидация» не свидетельствует ни о поддержке, ни об осуждении войны. И я до сих пор вижу те же тенденции в обществе. Есть отрицание: «русские не могут быть агрессорами», «военные преступления инсценированы», «во всем виноваты украинцы». Есть отчаяние и неверие, отказ от ответственности: «Почему украинцы просто не остановятся? Мы пытаемся им помочь!» И выдача желаемого за действительное как способ справиться с отрицанием: «Китай перезагрузит потребительский сектор (к весне в Калуге переоборудуют Volkswagen)», «параллельный импорт через Казахстан нас устроит», «дефицит энергоносителей скоро принесет раздор в Европу», «Байден умрет».
Людям, повторяющим эти идеи, больно отказываться от собственных заблуждений.
Некоторые выказывают свое отчаяние, обращаясь к астрологии и теориям заговора: например, говоря, что США манипулировали советским лидером Никитой Хрущевым, чтобы он отдал Крым Украине после Второй мировой войны, чтобы потом спровоцировать конфликт. Появляется магическое мышление: «Россия на стороне правды и поэтому победит», или «Россия — единственный источник добра в мире», и поэтому «американцы на нас напали».
Такие утверждения пугают, когда слышишь их от интеллигентного человека, которого знаешь десятилетиями. Что изменилось по мере приближения к десятому месяцу конфликта? Фатализм и ощущение надвигающейся обреченности овладевают все большим количеством людей. Это опасно. Это приводит к идее, что ядерная война больше не является немыслимой. Так было иногда и в 2014 году после начала войны в Донбассе, но сейчас это стало массовым.
«Имперское мышление» течет из людей, как черный ил. Это неприятная болезнь, заражающая тех, кого я до сих пор не считал шовинистами. Но это их способ борьбы с когнитивным диссонансом: им приходится делать все, чтобы придраться к «коллективному Западу» и Украине, а не признать любимую страну агрессором.
Есть также те, кто сбит с толку, обижен или оцепенел, кто не в состоянии думать о широких последствиях войны. А еще есть «нормальные» люди, которые приняли решение игнорировать конфликт в Украине или утверждать, что это «не их война», в попытке изгнать сосредоточиться на своих приземленных желаниях и нуждах. Я не знаю, что думаю об этих людях.
Что не изменилось — так это количество принципиальных противников войны. Их гораздо больше, чем кажется. Откровенно говоря, это верно для большинства войн. Один из моих соседей в Калужской области, рабочий завода, вышедший на пенсию, по-прежнему полон сил и мудрее десятка знакомых мне русских профессоров. «Это отвратительная захватническая война. Преступление, которое совершает моя любимая страна, — говорит он. — Каждый раз, когда я вижу парня с буквой „Z“ на его джипе, я подхожу к нему и спрашиваю, не пошел добровольцем и мобилизован ли его сын».
Активисты тоже медленно восстанавливаются и перегруппировываются. Некоторые из участников моего исследования нашли петербургскую копировальную мастерскую, готовую распечатать их антивоенные наклейки и граффити-трафареты с изображением бойца ОМОНа, подвешенного к фонарному столбу, с лозунгом: «1917 год: можем повторить». Эти смелые люди не остановят войну, не свергнут Путина, но я рад, что они есть.
