Сама по себе трамповская доктрина не может восприниматься как нечто новое — в той или иной мере изоляционизм был характерен для Соединенных Штатов на протяжении немалой части их истории — но встречена она была противниками нынешнего президента «в штыки», без малейшей попытки понять причины ее возникновения и найти в ней нечто позитивное.
Можно, конечно, сказать, что и сами трамписты — те еще сторонники взвешенного и уважительного общения; однако и то, и другое лишь подтверждает один очевидный факт: культура диалога полностью утеряна. Я рискну добавить, что именно это разрушает идею лидерства. Строго говоря, те же европейцы никаких его реальных признаков тоже не демонстрируют, стремясь выбить больше поддержки Украине из Вашингтона, а самим потратить на нужды Киева лишь деньги, украденные из российских валютных резервов. Нынешний «обмен любезностями» отражает глубокий кризис и западной политики, и западной социальной доктрины, который должен наконец стать объектом пристального внимания.
Радикализация и еще большая радикализация
Нынешний подъем того, что можно назвать радикальным консерватизмом (хотя это определение весьма условно) несомненно порожден усилением влияния идеологии, которую (столь же условно) именуют вокизмом. А события в США в 2016–2024 гг. приводят меня к выводу, что успех последней (многие авторы давно уже говорят, что таковой неизбежен) возможен только до тех пор, пока он достигается не в прямом политическом столкновении, а через систему завуалированных действий, постепенно формирующих новые реалии. Два «генеральных сражения», случившихся в «войне» вокистов и их противников в 2016 и 2024 гг., были первыми проиграны; реванш 2020 г. был во многом случаен и обусловлен в первую очередь эмоциональным фоном кампании.
Проигрывали вокисты потому, что их главной идеей было не просто продвижение повестки разного рода меньшинств, но и претензия на то, чтобы предоставить меньшинствам право управлять большинством. В прямом столкновении этих двух сил большинство победило — и электоральные карты США за эти годы не дают оснований сомневаться, что эта победа устойчива.
В Европе — с учётом отличий парламентских демократий от президентских — успехи вокистов остаются более масштабными, и консолидации часто складываются в их пользу (как то, например, случилось во Франции в 2024 г., когда разношерстная коалиция воспрепятствовала победе на выборах Национального объединения). Однако все эти столкновения говорят лишь о том, что поляризация продолжается и усиливается, и каждая сторона задумывается о еще большей радикализации как об инструменте обеспечения своих будущих побед.
Данный тренд — именно он, а не вокизм или «трампизм» сами по себе — кажется мне главной угрозой для западной цивилизации. Прежде всего потому, что оба лагеря в постоянном ужесточении своих позиций и требований неизбежно отдаляются от следования принципам и ценностям либерального (в историческом смысле этого слова) порядка. Особый пессимизм порождает в данном случае то, что в обществе не просматривается механизма сближения позиций — хотя это тоже не является неожиданностью.
Компромиссы не работают
В свое время на меня произвел большое впечатление анализ американской политической истории, проведенный Полом Кругманом: он проследил нарастание поляризации на основе голосований в Конгрессе США и оценки числа случаев, когда большинство обеспечивалось голосованием или правых демократов вместе с республиканцами, или левых республикацев вместе с демократами. Подобная практика, как установил Нобелевский лауреат, полностью сошла на нет в середине 2000-х годов.
Переломить этот тренд невозможно, т. к. единственным методом для этого принято считать компромисс — вынужденное согласие с каким-то аргументом оппонента в обмен на его уступку по другому вопросу. Это может быть многообещающей тактикой, но не эффективной стратегией, так как базовые позиции сторон в любом случае остаются полярными. Поэтому мне кажется, что в этом случае «классовая борьба», говоря словами Карла Маркса и Фридриха Энгельса, имеет наилучший шанс завершиться не «революционным переустройством всего общественного здания», а скорее «общей гибелью борющихся классов».
Современное большинство (как американское, в значительной мере стоящее за Дональдом Трампом, как и европейское, стремительно консолидирующееся вокруг вызывающих ужас «ультраправых» партий) вовсе не является гиперрадикальным и не испытывает расовой ненависти к мигрантам или животного неприятия к трансгендерам. Проблемы возникают там, где носители особенных черт (а часто даже не они, а те, кто назначает себя их идеологами и защитниками) начинают рассматривать дефаворизованное положение тех или иных групп как основание для предъявления претензий к обществу или нарушения/изменения правовых норм и практик.
Этот феномен имеет долгую историю — о нем стали писать и говорить еще четверть века назад, когда идеологи «мультикультурализма» только начали работу по разрушению юридического фундамента западных либеральных обществ. Рано или поздно это осознается большинством как угроза, порождая ответы, которые — что мы хорошо видим по деятельности Трампа — зачастую выглядят дико и не могут стать основанием ни для чего иного, кроме новой волны вокизма, которая станет на них реакцией. Компромиссы в этой борьбе способны обеспечить не больший успех, чем Минские соглашения в установлении прочного мира в Украине.
Хорошо известный центризм
Мне хочется верить, что на каком-то этапе фундаментальная неприемлемость подобного состояния может стать причиной формирования новых политических сил, отвергающих значительную часть постулатов обоих крайних течений — и не «собирающих» свою идеологию из их приемлемых элементов, а основывающих ее на решительном возвращении к основам. К основам европейского либерального порядка, которые следовало бы заново кодифицировать.
Я не могу и не хочу предпринимать такую попытку, но скорее всего, к ним относятся равенство людей безотносительно к их расовой или гендерной принадлежности; право на исповедание религии и на отрицание религиозного мировоззрения; безусловная неприкосновенность частной собственности и право на невмешательство государства или социальных групп в личную жизнь; четкое определение гражданской принадлежности и вытекающих из нее прав и обязанностей, неотделимых друг от друга; единство правового пространства и равная ответственность за противоправные деяния; и многие другие постулаты классического либерализма. Эти принципы разделяются (пока еще) большинством жителей любой западной страны — и могли бы стать основой для новых «центристских» политических движений. Неудачи центристских партий (и даже часто отмечаемый «провал» политического центра) обусловлены прежде всего тем, что эти движения искали компромисса между экстримами, стремясь балансировать между ними — и поэтому оказывались защитниками не столько вечных принципов, сколько ситуативной беспринципности.
Западные общества обязаны своим успехом внутренне непротиворечивому набору либеральных ценностей и постулатов. Их значение вовсе не обесценено несколькими столетиями, прошедшими с эпохи Просвещения — напротив, значительная часть проблем западного (и не только) мира вызвана эрозией этих принципов в самых разных направлениях. Гуманные, на первый взгляд, социалистические идеалы «справедливости» привели сначала к коммунистическому аду, а затем — к размыванию границ социального целого и попыткам принесения уникальных социальных идентичностей в жертву «общечеловеческой» солидарности. Стремление сплотить общества в нечто полностью единое породило идеологии фашизма и нацизма, под знаменем которых человечество было ввергнуто в самую страшную в истории войну. Все, что мы сегодня наблюдаем в западной повестке дня, — это, строго говоря, «отрыжки» этих двух экстримов: с одной стороны, попытка создать общество беспредельного гуманизма во имя обеспечения прав «угнетенных»: с другой, апелляция к национальным устоям, традиционным ценностями принципам суверенитета.
И никто не пытается вернуться к тому, что, собственно, и создало западный мир, каким мы одно время его знали и каким он и должен был бы оставаться.
Ревивализм?
Ответы на все вопросы, так волнующие современного европейца или американца, могут быть найдены в классической либеральной доктрине. Ее правовые основы гарантируют неприкосновенность личности и право на pursuit of happiness, которые не могут быть ограничены иначе как в судебном порядке. Собственность является неприкосновенной — и это веками обеспечивало технологический прогресс и инновации, которые и сделали Запад мировым лидером. Налоги? Вероятно, они справедливы — но откуда возникла, например, идея прогрессивного налогообложения? Почему те, кто добился большего (не только для себя, но и для тысяч сограждан — через создание рабочих мест, прирост стоимости акционерного капитала и повышение качества жизни), должны платить больше тех, кто ничего подобного не сделал? Миграция? Учитывая реалии современного мира, границы не могут не быть прозрачными — но почему мигранты претендуют на пособия, не внеся вклада в благополучие страны пребывания? На чем основаны требования участия их в политической жизни? Изменения правового порядка в их интересах? Приезжайте, работайте, зарабатывайте, соблюдайте законы — ваши дети, родившиеся в новой стране, будут иметь все права, если вы сами в нее интегрируетесь.
Что в этом такого странного, что подобный подход даже не обсуждается? Избирательная система? Западные страны стали самими собой до того, как ввели всеобщее избирательное право — сегодня от него вряд ли стоит отказываться на основании принципов сословности, религии, расы или пола, но те или иные ограничители на пути популизма безусловно необходимы: в рациональном обществе политический курс должен определяться и реализовываться людьми компетентными и достигшими чего-либо в других сферах деятельности. Отношение к особенным этническим, гендерным, религиозным группам (не будем называть их меньшинствами)? Полная свобода самовыражения — но без навязывания другим своей особости как нормы: частная жизнь должна оставаться частной и не выдаться на социальный институт. Список можно продолжать практически бесконечно.
Может быть, я ошибаюсь, но лозунги и требования такого рода для человека западной культуры и сегодня выглядят очевидными. Мало кто готов открыто отрицать право человека на пользование продуктами своего труда или интеллекта. Никто не хочет против своей воли быть обращаем в другую веру или наблюдать упадок культурных традиций, в которых он(а) вырос(ла). Видеть рост преступности и девиантного поведения. И так далее. Однако степень взаимного отчуждения между представителями крайних позиций сейчас настолько велика, что большинство очевидных тезисов даже не становятся предметом обсуждения, зацикленного в лучшем случае на обнаружении «точек соприкосновения».
В такой ситуации «новый центризм», а скорее — в некоторой степени западный ревивализм может стать очень востребованным. Самое удивительное, что его родиной — как и в прошлом «издании» либерализма, — могла бы стать Европа, которая по своей исторической специфике более склонна к преемственности и постепенности и политическая система которой сейчас наиболее лояльна к появлению новых сил и движений, в отличие от двухпартийной Америки. Не стоит сбрасывать со счета и тот факт, что Европа функционирует как сообщество многих народов, у которого в нынешней геополитической ситуации нет иного выбора, как продолжать сплачиваться все тесней — а это значит, что поиск минимально возможного деноминатора важен как никогда.
Более того: оценивая, почему западная цивилизация пришла к ее нынешнему состоянию, мы должны обратиться к истории ее взаимодействия с миром, и она может дать на основной вопрос нашего времени совершенно неожиданный — если не сказать парадоксальный — ответ.
Об этом, чтобы сейчас не перегружать читателя, мы поговорим в продолжении этой статьи на следующей неделе.
