Однако массовая политика способствует не только формированию демократических режимов, но и приходу к власти харизматических лидеров, готовых отправить демократию на свалку. Для демонатажа демократии ее могильщики нередко используют демократические механизмы.
Публикация подготовлена медиапроектом «Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — «Страна и мир»).
К суициду демократии ведет тяга к патернализму: «обычному человеку» нужна защита от непредсказуемо меняющегося мира, и он готов отдать политические свободы за «хлеб и зрелища». Раздражение парламентской разноголосицей, не способствующей эффективному решению социально-экономических проблем, увеличивает спрос на «сильную руку». Утвердиться авторитарному правителю помогает его клиентела, руководимая аморализмом и прагматизмом, которые отождествляют интересы государства с выгодой правящего слоя.
Новый авторитаризм — реакция на революцию рубежа XX–XXI веков. Ее авторы, радикальные прогрессисты, и ее противники, правые популисты, отвергают компромисс и отрицают идею сосуществования, главный принцип либеральной демократии. Более глубокие причины «правого поворота» — рост технократического вмешательства государства в частную жизнь (забота о безопасности, борьба с экстремизмом); рост атомизации и отчуждения индивида от общества; замена горизонтальных связей виртуальной сетевой «дружбой».
Социальное разобщение и государственный дирижизм сблизили современные либеральные демократии с авторитарными режимами. В этом уязвимость «правого поворота», ведь он не позволяет преодолеть атомизацию, отчуждение людей друг от друга и от власти, а давление все более централизованной бюрократии заменяет влиянием IT-магнатов, технократической олигархии, а то и «государством-корпорацией».
Кто смеется последним
«Он бесформен, почти безлик, его облик карикатурен; кажется, что у него нет костей, одни хрящи. Он непоследователен и говорлив, плохо ориентируется [в ситуации], беспокоен. Он представляет собой прототип маленького человека». Так знаменитая американская журналистка Дороти Томпсон, работавшая в начале 1930-х годов в Германии, описывала свои впечатления от интервью с Адольфом Гитлером в декабре 1931 года.
14 месяцев спустя «маленький человек без костей» стал канцлером Германии, а еще через год его правительство выслало Томпсон из страны за антинацистский характер ее текстов. Когда позднее ее спросили, не отказывается ли она от своей характеристики Гитлера как «маленького человека», Томпсон стояла на своем: «Это апофеоз маленького человека», а нацизм — «апофеоз посредственности во всех ее формах».
Еще более широко известен столь же презрительный отзыв Троцкого о Сталине как «выдающейся посредственности». Едва ли нужно напоминать, чем закончилась борьба двух наследников Ленина. Посредственность победила: Сталин подмял под себя большевистскую империю и железной (точнее, кровавой) рукой правил ею четверть века; его соперник погиб в изгнании в Мексике от руки подосланного Сталиным убийцы.
30 апреля 2011 года президент США Барак Обама давал банкет для журналистов, аккредитованных в Белом доме. Часть своего выступления, полного шуток, он посвятил присутствовавшему на банкете Дональду Трампу, которого осыпал градом сатирических выпадов. (Причина: Трамп долгое время настаивал, что свидетельство о рождении Обамы поддельное, что он якобы родился за пределами США, а значит, не мог по закону претендовать на президентский пост). Трамп лишь ежился и криво усмехался.
Почти 14 лет спустя, 9 января 2025 года, уже Обаме пришлось улыбаться в ответ на шутки Трампа, сидевшего рядом с ним накануне церемонии в память о скончавшемся незадолго до этого экс-президенте Джимми Картере. На тот момент Обама тоже давно уже был бывшим президентом, а вот Трамп — избранным на второй срок главой государства, через 11 дней вступившим в должность.
У меня нет желания уподоблять Трампа Гитлеру или Сталину. Это было бы и неверно, и несправедливо. Но одной параллели избежать невозможно. Во всех трех случаях речь идет о политиках, которых их яркие оппоненты считали ничем не выдающимися личностями, воплощениями пошлости и посредственности — качеств, которые обычно ассоцируют с обывателями, «маленькими людьми». К таким людям интеллектуальные элиты и политики, ориентированные на вкусы этих элит, зачастую не испытывают ничего, кроме презрения. Апофеозом такого отношения стала знаменитая фраза Хиллари Клинтон, соперницы Трампа по президентской кампании 2016 года, которая охарактеризовала избирателей своего оппонента как basket of deplorables — приблизительно «кучку убогих».
В каждом из трех случаев былой объект насмешек смеялся последним.
Власть «обычного человека»?
Уже более ста лет назад, со времен окончательного прихода масс в политику («восстания масс», используя известное определение Хосе Ортеги-и-Гассета), стало ясно, что один из главных секретов политического успеха — именно опора на запросы, вкусы и чувства «маленького человека» (перейдем лучше, чтобы не следовать презрительному элитарному нарративу, к определению «обычный человек», common man). В век современной демократии, политической модели, основанной на власти большинства граждан, реализующих политическую волю посредством своих избранных представителей, вряд ли может быть иначе. Но важно обратить внимание на некоторые любопытные особенности.
Во-первых, само содержание понятия «обычный человек» или «простой человек» меняется в зависимости от исторического контекста, потребностей и целей тех политических сил, которые к нему апеллируют. В риторике левых политиков до недавнего времени это был прежде всего (в случае с коммунистами — почти исключительно) наемный работник, пролетарий, противостоящий буржуазным эксплуататорам. Для либералов и демократически ориентированных консерваторов «обычный человек» — в основном представитель среднего класса, мелкий предприниматель, служащий, а в последние полвека — еще и выпускник университетов. Маргарет Тэтчер всегда с гордостью напоминала публике, что она — дочь лавочника, и изначально ее социальной опорой были именно «лавочники», мелкие и средние собственники.
В эпоху массовой политики, однако, появляются и «партии для всех» (catch-all parties) с антисистемным этосом. В кризисных ситуациях они аккумулируют протестную энергию, направленную против существующих элит. Это и есть популистская часть политического спектра, весьма пестрая и включающая в себя как демократически ориентированные, так и откровенно антидемократические силы. К последним относятся, в частности, радикально-националистические и фашистские партии и движения. Для них характерна очень широкая социальная база, от представителей аристократии (к примеру, сын последнего германского императора Вильгельма II, принц Август Вильгельм, был членом НСДАП и обергруппенфюрером СА) до тех же лавочников, крестьян и части рабочего класса.
Во-вторых, массовая политика несет с собой соперничество двух типов власти (по Максу Веберу) — рационально-правового (легального) и харизматического. В «спокойном» состоянии демократии привержены первому из этих типов, основанному на правовом порядке и гражданских свободах, которые утверждаются и охраняютсяустоявшимися государственно-политическими институтами. Однако в ситуации кризиса массы склонны возлагать надежды на харизматических лидеров. В некоторых случаях такие лидеры вписываются в рационально-правовую систему власти — достаточно вспомнить Уинстона Черчилля или Шарля де Голля. В других, прежде всего там, где правовой порядок и институциональная рамка демократии недостаточно прочны, вожди отправляют демократию на свалку.
Суицид демократии
Особенностью демократической модели является отсутствие «защиты от дурака» (или злодея). Могильщики системы не просто вырастают в ее недрах, но и зачастую используют для ее демонтажа демократические механизмы.
Хрестоматийный пример — крах Веймарской республики. Распространенное представление, что Гитлер пришел к власти демократическим путем, неверно: вождь нацистов стал канцлером в результате закулисных комбинаций окружения президента Гинденбурга. Но зачистка политического пространства, проведенная НСДАП в 1933 году при почти полном непротивлении оппонентов за каких-то 3-4 месяца, позволяет согласиться с одним из биографов Гитлера, кембриджским историком Бренданом Симмсом: «Немецкую демократию отправила на тот свет не группка заговорщиков из прокуренных комнат в кулуарах. Немецкая демократия под давлением [нацистов] совершила публичное самоубийство».
После возвращения к власти Дональда Трампа в США и за их пределами множатся опасения по поводу того, что цель 47-го президента — трансформация американской политической системы в сторону авторитаризма: вряд ли столь брутального, как гитлеровский, но способного прервать 250-летнюю традицию демократии в Соединенных Штатах. Возможно, у страха американских и европейских либералов глаза велики. Хотя ряд шагов новой администрации (развернувшаяся война с судебной системой и университетами, случаи необоснованной депортации людей) говорит, что авторитарные аппетиты у нее имеются.
Как бы то ни было, не только в американском обществе сейчас можно наблюдать социально-психологические факторы и настроения, которые навевают неприятные ассоциации с 1930-ми годами или уже привели к установлению диктатур — как например, в России.
1. Патернализм и социальный контракт. Одна из сильных сторон харизматической власти — ее способность эффективно использовать тягу масс к «хлебу и зрелищам». На этом основан пресловутый социальный контракт: обмен политической лояльности, по крайней мере внешней, на относительную экономическую свободу и благосостояние. Это главное отличие нынешних авторитарных режимов, не отличающихся идеологической четкостью (за исключением разве что иранской теократии и власти династии Кимов в КНДР), от коммунистических и фашистских диктатур ХХ века, основанных на мобилизации масс на основе проработанной идеологической доктрины.
Экономический, политический, демографический дисбаланс, принесенный в последние 30-40 лет глобализацией, истерическая атмосфера «культурных войн», развернувшихся на пространстве от Калифорнии до России, неоднозначные последствия информационно-технологической революции — все это способствует росту патерналистских настроений. Десятки миллионов людей мечтают, чтобы сорвавшаяся с цепи история притормозила, чтобы жизнь хотя бы отчасти напоминала «старые добрые времена», которые человеческая память склонна приукрашивать. За это они готовы заплатить гражданскими свободами, которые теперь выглядят как предметы роскоши в витрине магазина для человека, нуждающегося в товарах первой необходимости, к которым относится ощущение защищенности, «чувство локтя» (принадлежность к коллективу, нации) и пресловутая «стабильность».
2. Внешняя эффективность, спрос на «сильную руку». Авторитаризм смотрится привлекательно за счет быстроты принимаемых таким режимом решений. Он институционально проще демократии, предполагающей консенсус основных институтов и общественного мнения по поводу важнейших политических шагов. Диктатуре не нужны бесконечные обсуждения в парламенте, она не подвержена критике со стороны независимых СМИ, ее не могут остановить решения судов, которые она делает «карманными». Высшая власть отдала распоряжение — нижние этажи бросились его исполнять. Многим это куда более по душе, чем долгие и утомительные демократические процедуры, кажущиеся значительной части широких масс «бессмысленной говорильней».
3. Клиентелизм. Авторитарным режимам, несмотря на их централизованную иерархическую структуру, не чужда определенная социальная мобильность, по крайней мере поначалу. Однако основана она в первую очередь на патрон-клиентских связях, на принадлежности к той или иной влиятельной группе, имеющей «доступ к телу» властителя. Меритократические критерии отодвигаются на задний план, послушные и лояльные исполнители получают преимущество перед креативными и независимыми.
Со временем это ведет к окостенению системы и снижению ее эффективности. Но пока эти недостатки станут очевидными и приведут к очевидному сползанию всей системы в застой и маразм, может пройти не одно десятилетие — на это указывает опыт позднего СССР и нынешних Китая, Ирана и России. За это время целые поколения подданных, приспособившихся к игре по правилам режима, могут прожить вполне успешную по их понятиям жизнь.
4. Аморальность как преимущество. Лидеры авторитарных режимов любят поговорить о ценностях, обычно «традиционных» или даже религиозных. Но в действительности такие режимы основаны на прагматизме макиавеллистского типа и готовы приносить благополучие, а зачастую и жизни подданных в жертву «государственным интересам», полностью отождествляемым с интересами правящего слоя.
Это совершенно не означает, что политика демократических режимов, напротив, всегда глубоко моральна и базируется на ценностях.
При диктатуре, даже относительно мягкой, упрекнуть власти предержащие в отходе от декларируемых принципов просто некому, а возможность открытой дискуссии о ценностях сильно сужена или вовсе сведена к нулю. Мальчики (любого возраста и пола), способные во всеуслышание указать на наготу короля, убиты, рассажены по тюрьмам или выдавлены во внешнюю или внутреннюю эмиграцию.
До определенного времени такое положение дел, впрочем, тоже можно считать своего рода преимуществом: в системе, основанной на лжи, запугивании и закулисных сделках, управляющие и управляемые быстро становятся «одним миром мазанными» и связанными круговой порукой. Эта связь превращается в один из факторов прочности режима: в открытую возражать больше некому, что укрепляет власть, делая ее безальтернативной.
Молчащие люди автоматически отождествляются с лояльными (об этом много дискуссий между «уехавшими» и «оставшимися»), что ведет к возникновению круговой поруки. Оставшиеся вынуждены идти на компромиссы в своей повседневной жизни, в том числе зарабатывая на жизнь в структурах, прямо или косвенно аффилированных с государством. Постепенно они становятся все менее заинтересованными в радикальной смене режима, т. к. опасаются, что у них самих возникнут проблемы, если начнутся люстрации и «ненужные» расспросы, кто чем занимался в годы диктатуры. Им выгоднее, чтобы все осталось как есть, да со временем начнется и медленная эволюция режима.
Суицид демократии происходит, когда действие всех этих факторов сливается воедино, принося кумулятивный эффект. Тяга к патернализму и быстрому решению накопившихся проблем с помощью режима «сильной руки», помноженная на обаяние харизматического лидера, усиливается за счет открывающихся карьерных возможностей для людей, которые при более меритократическом устройстве вряд ли преуспели бы. (Свежий пример — появление в ближайшем окружении президента Трампа скандально известной крайне правой активистки Лоры Лумер).
Поклонение праву сильного, на котором основана любая диктатура, позволяет множеству индивидов отказаться от каких-либо моральных ограничений, считать источником собственных проблем злокозненные «внешние силы», продавшихся им внутренних врагов или просто обладателей иной расовой, национальной, гендерной и т. д. идентичности.
Шагать в стройных рядах сторонников «сильной руки» легко и приятно, по крайней мере поначалу. Быть демократом — небольшое удовольствие, поскольку демократия — это бесконечный процесс переговоров и поисков компромисса: трудная работа, зачастую требующая немалых умственных и душевных усилий.
Торжество отчуждения
Часто звучащей сегодня критике нового авторитаризма (там, где он уже утвердился) и национал-популистских сил (там, где они стали наиболее весомыми и популярными оппонентами либеральной демократии) нередко не хватает серьезного анализа промахов и недостатков либерального порядка, которые стали одной из причин нынешнего «правого поворота». Этот поворот реакционен по своей сути, т. е. представляет собой реакцию значительной части «обычных людей» — в самом широком толковании этого понятия — на либеральную революцию, которая происходила в западном мире и его окрестностях на рубеже XX–XXI веков и плоды которой Запад пытался экспортировать по всему миру.
Радикальные прогрессисты и правые популисты как наиболее выразительные политические силы наших дней смыкаются в фактическом отрицании главного принципа либеральной демократии. Это принцип сосуществования в одном обществе людей разных убеждений с неодинаковыми представлениями о том, как реализовать свое «стремление к счастью», о котором в Декларации независимости США говорится как об одном из неотъемлемых прав человека. Либеральная демократия (в идеале) дает им институциональные механизмы согласования своих интересов и достижения компромисса, когда, согласно известному афоризму, все слегка недовольны, но никто не возмущен.
Мы, однако, вступили в период, когда компромиссы отвергаются всё большей частью общества, а политический центр, ассоциируемый с истеблишментом, размывается.
Где искать причины того, почему современный либерализм стал, пользуясь выражением политологов Ивана Крастева и Стивена Холмса, «светом, обманувшим надежды»? Дело не только в диспропорциях, порожденных глобализацией, которая принесла миру куда больше позитивных перемен, чем проблем. И не только в том, что «экспорт демократии» нередко осуществлялся методами, не учитывавшими исторические особенности и культурную специфику обществ-реципиентов. И даже не в «имитационном», по выражению вышеуказанных авторов, характере многих демократий, возникших на обломках коммунистических режимов и других идеологических диктатур.
Есть и более глубокие причины, до сих пор не заслужившие особого внимания критиков «правого поворота». Бельгийский психолог Маттиас Десмет в книге «Психология тоталитаризма», вызвавшей пару лет назад оживленную дискуссию. перечисляет некоторые признаки того, что он называет «технократическим тоталитаризмом»:
- «экспоненциальный рост вмешательства служб безопасности [в частную жизнь] (перлюстрация почты, установка подслушивающих устройств, прослушка телефонных переговоров);
- быстрый прогресс „общества наблюдения и слежки“ (surveillance society);
- резкий рост взаимного доносительства;
- нарастающее подавление альтернативных точек зрения, особенно проявившееся в период пандемии ковида;
- снижение поддержки демократических принципов».
Все это, по мнению Десмета, ведет к формированию «новой тоталитарной системы, на сей раз возглавляемой не лидерами типа Сталина и Гитлера, а скучными бюрократами и технократами».
Выводы Десмета можно считать слишком радикальными: реальная степень ограничения личных свобод в странах с авторитарными и либерально-демократическими режимами по-прежнему несопоставима. Но бельгийский исследователь верно указывает на тенденции, которые привели либеральную демократию к ее нынешнему кризису. Прежде всего это отчуждение индивида от общества, разрыв реальных горизонтальных связей и их замена симулякрами виртуальной «дружбы» (или вражды) в социальных сетях, рост государственного дирижизма и бюрократических регуляций под видом заботы о безопасности граждан, борьбы с радикализмом и т. п. На всё это накладываются постмодернистские игры со смыслами, размывающие грань между игрой и реальностью и способные подвергнуть карнавализации даже самые трагические явления и события.
В ХХ веке произошел окончательный крах традиционных социальных связей и основанных на них институтов: крестьянские общины, ремесленные гильдии, семейные кланы и проч. Их заменили институты гражданского общества эпохи модерна: массовые партии и профсоюзы, местное самоуправление, правозащитные группы, объединения по интересам и т. п. Однако эпоха постмодерна размыла и их, принеся с собой новую волну атомизации и одновременно усиление «заботливого» дирижистского государства как единственного агента, способного поддерживать относительное единство все более разобщенного социума. В этом смысле современные либеральные демократии действительно несколько приблизились к авторитарным режимам, для которых разобщение и экзистенциальное одиночество «обычных людей» (при их формальном, навязанном единении вокруг властей предержащих) остается действенным способом удержания своего господства.
Смена вывесок и ложная «революция»
Именно здесь находится главное слабое место «правого поворота»: он несет лишь смену идеологических вывесок, не затрагивая основ атомизированного общества и не предлагая реальных рецептов борьбы со взаимным отчуждением, ведущим к отказу от свободы. Характерный пример — нынешняя борьба администрации Трампа с программами DEI и другими проявлениями прогрессистской идеологии в государственных учреждениях и системе образования в США.
Вполне вероятно, что эти программы в их нынешнем виде, порожденные доминированием левых радикалов в интеллектуальной среде и соответствующим идеологическим дрейфом Демократической партии при Обаме и Байдене, не заслуживают лучшей участи. Но дело не ограничивается их ликвидацией: политический маятник несется в другую сторону, и вот уже президент США заявляет о необходимости «патриотического образования» в выражениях, заставляющих вспомнить о российских или китайских реалиях.
Борьба с бюрократией и избыточными государственными регуляциями, ставшая популярным лозунгом движения MAGA в США и европейских национал-популистов, тоже имеет свою изнанку. На смену власти бюрократии приходит резкий рост политического влияния крупного бизнеса, прежде всего IT-магнатов, новой олигархии, то есть тот же самый «технократический тоталитаризм» по Десмету, только под иным флагом. «День освобождения», как назвал устроенную им небывалую тарифную революцию Дональд Трамп, стал настоящим праздником совсем не свободы, а брутального государственного вмешательства в экономику с возможными катастрофическими последствиями.
Не слишком отличается и ситуация в Европе. Здесь в качестве альтернативы избыточному дирижизму Брюсселя выступают опять-таки олигархические по сути проекты. Это и «полипбюро» Виктора Орбана (так в свое время обозначил созданную нынешним премьером Венгрии мафиозную систему, срастившую политический класс и верхушку национального бизнеса, политолог Балинт Мадьяр), и «государство-фирма» миллиардера, бывшего (и вероятного будущего) премьер-министра Чехии Андрея Бабиша, и воинственный изоляционистский популизм «Альтернативы для Германии», за которой проглядывают политические и деловые интересы Москвы.
Впрочем, пока значительной части «обычных людей» происходящее вполне по душе. Оно воспринимается как веселый спектакль, в котором благородный рыцарь в красной бейсболке освобождает народ-принцессу из лап мерзкого дракона, чьи головы — Бюрократия, Иммиграция и Прогрессизм. Но следующий акт представления может сильно удивить зрителей, поскольку у этого Ланцелота есть все шансы стать таким же драконом. Ведь речь идет о схватке двух группировок олигархических элит, одна из которых выхолостила либеральную демократию, а другая грозит окончательно похоронить эту модель, заменив чем-то вроде модернизированного подобия корпоративного государства.
То, что сейчас иногда называют «консервативной революцией» — не более чем реакционная волна. (В отличие от либеральной революции конца ХХ века, действительно изменившей основы социального бытия значительной части человечества). Она вряд ли способна вывести западный мир из тупика, поскольку не предлагает реальных решений ни одной из трех фундаментальных проблем:
- олигархизации политики, отчуждения формально избранных носителей власти от тех самых «обычных людей», которые номинально считаются источником этой власти;
- централизации властных полномочий, всё большей их концентрации в руках национальных правительств — в ущерб местному самоуправлению и автономии регионов, т. е. тем уровням управления, которые наиболее близки избирателям;
- дисбаланса глобального и локального: глобализация породила проблемы (миграционные потоки, экологические кризисы и т. п.), решение которых возможно только за счет международных усилий, но с учетом местных особенностей и специфики; пока же мы видим лишь испуганную массовую реакцию в виде роста национализма и изоляционизма.
Действительно революционные изменения в мировой политике необходимы — в том числе и для сохранения либеральной демократии как общественно-политической модели, в наибольшей мере дающей «обычному человеку» возможности для самореализации и в наименьшей степени угрожающей ему массовым насилием. Но, как говорил один из персонажей романа Томази ди Лампедузы «Леопард», «чтобы ничего не менялось, нужно изменить все».
