Оснований для возникновения и развития такого мнения более чем предостаточно — именно внутри христианской доктрины возникли первые версии философии прогресса; именно в Европе экономический рост стал правилом, а не исключением; именно европейские страны создали империи, управлявшие большей частью планеты. Эти, а также многие другие обстоятельства позволяли европейским философам и политикам смотреть на мир как на объект — исследования, управления и совершенствования.
Другие цивилизации ничем подобным никогда не увлекались — достаточно сравнить, чем закончились экспедиции Чжэн Хэ и плавания Колумба или Васко до Гамы.
До поры до времени этот подход уравновешивался идеей политических границ — метрополии вовсе не собирались принимать на себя всю полноту ответственности за происходившее в колониях и тем более вмешиваться в дела третьих стран на основании морально-этических соображений.
Экзистенциальные благодетели
Однако со временем «вестернизация» стала давать неожиданные плоды. Европейцы признали равенство всех людей — сначала в философском смысле, как это было сделано еще в ходе знаменитого Вальядолидского спора, а затем и в правовом: вехой на этом пути стал запрет работорговли в британских владениях и затем экстерриториальная борьба с этим злом. Позже колонии — в XVIII–XIX веках заселенные преимущественно европейцами или серьезно европеизированные, а в ХХ столетии и те, которые лишь управлялись из европейских столиц, но практически не изменившие своей культуры — обрели статус суверенных государств, за которыми были признаны те же права, как и за их бывшими метрополиями.
Эта эволюция отражена в политических документах — на долгом пути от Декларации прав человека и гражданина 1789 года к Декларации прав человека 1948-го — пути, указывавшем на постепенное стирание политических границ и замены принадлежности к нации и государству общностью судеб всего человечества. В таком контексте естественно возникли две концепции, которые, вероятно, не могли появиться нигде, где не были распространены принципы европейской философии.
С одной стороны, признание формального равенства всех людей и суверенных прав всех государств имплицитно (а затем и в довольно агрессивной манере) трансформировалось к требование признания равенства всех культур и обычаев, лежащее в основе «мультикультурализма». Сам по себе этот подход возник давно и был отражен в принципе веротерпимости, который проявился в прогрессивных колонизаторских экспериментах. Известно, например, как британская администрация запретила обряд сати в Индии только после многолетних исследований, подтвердивших, что это обычай, а не религиозный ритуал. Более того, этот подход совершенно естественен в своей абстрактной форме, не предполагающей тесного взаимодействия различных культурных традиций.
Однако западная политика пошла дальше, по сути воспринимая культуру как основу права, причем экстерриториального — и представители той или иной культурной или этнической группы стали восприниматься как достойные особого к себе отношения, не только в своих странах, но и в пределах самого западного мира.
С другой стороны, отчасти христианская традиция, отчасти болезненный (и нередко позорный) политический опыт колонизации обострил в западном мире чувство вины (как реальной, так и воображаемой) перед другими народами — и породил целую доктрину необходимости ее искупления. Последняя становилась тем более распространенной, чем больше западный мир в своем развитии отрывался от незападного экономически и чем больше он осознавал ценность человеческой жизни — в то время как на периферии разворачивались кровавые и по большей части бессмысленные войны.
Невозможность облагодетельствовать весь мир (вполне, впрочем, очевидная) трансформировалась в готовность привечать тех, кто бежит от происходящих где-то ужасов в сами западные страны и в молчаливое согласие признавать межгосударственную миграцию элементом естественных прав человека.
Непропорциональный гуманизм
Все это привело к заметному для большинства жителей западных стран следствию: традиционные дебаты между «правыми» и «левыми», которые с XIX века выстраивались вокруг роли государства, права собственности, эксплуатации, трудового и нетрудового дохода, роли «трудящегося» и «праздного» классов, — практически сошли на нет. Их сменило обсуждение чисто моральных, культурных и гуманитарных проблем, истоки которых уходят в тему универсальности европейских (западных) принципов и институтов. И что парадоксально: по мере того как политический контроль западных стран над остальной частью мира ослабевает (а «ревизионистские» державы даже бросают вызов западной гегемонии), попытки имплементации западных универсальных принципов становятся все более вызывающими и гротескными.
Вряд ли будет большой ошибкой сказать, что период вестернизации (в течение которого на первом плане находилась политическая экспансия) был временем распространения западного влияния на весь мир, тогда как период глобализации (когда основными трансформирующими процессами стало экономическое взаимодействие) оказался эпохой возрастающего влияния периферии на западный мир. Последнее не было бы катастрофическим, не дополняйся оно попытками доказать, что происходящее укладывается в рамки европейского универсалистского подхода.
Если вернуться к теме «нового центризма», к которой я обратился в предшествующей статье, следует признать: возвращение к исходным элементам европейской либеральной доктрины возможно только при переосмыслении исторического опыта и признании того, что западная цивилизация не несет в себе элементов универсального социального порядка, а является одним из многих существующих в мире вариантов общественного устройства. Такая констатация может на первый взгляд показаться уничижительной и отрицающей фундаментальные основы того мира, в котором большинство из нас привыкло себя ощущать — но я уверен, что ничего драматичного в этом нет.
Прежде всего такое признание необходимо для сохранения культурной самобытности западного мира — и оно находится в полном соответствии с теми концепциями, которые акцентируют внимание на мультикультурализме. Каждое общество имеет право на сохранение и развитие своего образа жизни, и отказ от тех же рождественских торжеств в Европе ради «неоскорбления» чувств мусульман выглядит совершенно противоестественным. Кроме того, отказ от утверждения преимуществ демократии, прав человека и иных западных норм в остальном мире выглядит рациональным как с экономической, так и с политической точек зрения: вряд ли стоит напоминать, во сколько той же Америке обошлось строительство демократии в Ираке и Афганистане и какие оно принесло плоды. Вероятно, следует пересмотреть и некоторые глобальные решения, формально продиктованные гуманизмом, но накладывающие на западные страны непропорциональный груз ответственности — и прежде всего те, что связаны с достижением «углеродной нейтральности».
Можно остановиться и на многих других моментах.
Прислушаться к обывателю
Сейчас многие коллеги приходят в ужас от новой Стратегии национальной безопасности США, и я, признаюсь, также от нее не в восторге. Однако было бы правильно вспомнить, что в первые годы своей истории Соединенные Штаты — которые на тот момент были, пожалуй, самой «европейской» из европейских стран, если учитывать приверженность их отцов-основателей принципам европейского Просвещения — стремились позиционировать себя как страну предельно изоляционистскую во внешней политике и предельно открытую для всех, кто по своему образу жизни, культуре и историческому опыту был близок ее гражданам. Сам образ «града на холме» никак не навевал размышлений, что новая европейская по духу держава стремилась «растворить» себя в остальном мире. Не исключено, что опыт последних двух столетий должен быть учтен в том числе и в переосмыслении европейского универсализма и его последствий.
Я прекрасно понимаю, насколько провокационно звучат многие из выше сделанных предположений. Мы все выросли в уверенности, что гуманистические западные ценности универсальны и что они неизбежно распространятся по миру, обеспечив в конечном счете «конец истории» как истории войн, несправедливостей и несчастий.
К сожалению, этой красивой сказке не суждено сбыться — или, по крайней мере, на нашем веку не суждено. И выбор состоит в том, остановиться ли Западу в универсальной экспансии, вернуться ли в своей внутренней политике к тем принципам, которые в свое время запустили двигатель экономического роста и социального прогресса, и сделать ли ставку на подчеркивание уникальности европейской цивилизации в сообществе других уникальных цивилизаций; либо же пытаться и далее социально, культурно и экономически растворяться в мире, каждая из прочих частей которого все громче и решительнее настаивает на собственной исключительности и умножает свой экономический, военный и демографический потенциал.
На этот вопрос в самóм западном мире разные ответы дают различные социальные группы. Политический класс Европы, а также образованные в универсалистской традиции философы и интеллектуалы категорически высказываются в поддержку продолжения универсалистского эксперимента; значительное число тех, кого они уничижительно называют «обывателями» и кто (будучи налогоплательщиками) ежечасно наблюдают эрозию привычных образа жизни и стереотипов социального поведения, высказываются за его приостановку. Пикировки противников становятся все ожесточеннее, и мы возвращаемся к той теме, с которой недавно начали.
Максимализм и самоуверенность не раз и не два становились причиной великих исторических катастроф — и меня пугает ощущение, что и на сей раз они могут привести западный мир к серьезным катаклизмам. Меняться до неузнаваемости, оставаясь самим собой, невозможно. Перестроить весь мир по собственным лекалам, не переломав их по ходу дела, — тоже.
Поэтому наступает время возвращения к тем основам, которые сделали Запад Западом — и главная задача состоит в том, чтобы выбрать важнейшие и самые принципиальные из них тщательно и осмысленно.
