Двадцать лет назад, в 2004 году, в журнале Foreign Affairs была опубликована статья Андрея Шлейфера и Дэниэла Трейсмана «Нормальная страна: Россия после коммунизма». Авторы — известные экономист и политический ученый — утверждали, что Россия, при всех сложностях ее пути и непростой исторической наследственности, в общем и целом является нормальной страной со средним доходом. Кто-то ожидал от нее большего, иные опасались скатывания ее обратно к «империи зла», но получилось то, что получилось.
Сейчас такая точка зрения кажется неоправданно оптимистической и даже ошибочной, но с позиций того времени действительно казалось, что Россия «нормализована». В оправдание авторам можно сказать, что они указывали на определенные риски авторитаризации. В сущности, тогда Росси я стояла на очередной развилке. Вопрос: где оказался этот поворотный момент, приведший страну к катастрофе и режиму, более жесткому и абсурдному, чем позднесоветский? Или уже к 2004-му поворотный момент состоялся?
Модернизация и демодернизация
В чем все-таки была червоточина констатированной Шлейфером и Трейсманом «нормальности» образца оптимистического 2004 года?
Можно подходить к проблеме развития России с позиций экономического детерминизма, и тогда «нормальность» покажется более чем очевидной: потребительский бум, готовность принимать иностранные инвестиции, экономический рост, сбалансированный бюджет, низкий уровень внешнего долга и скромная инфляция тому поруками. Если же вглядеться в детали, Россия уже тогда стала авторитарным государством — уже тогда состоялся поворотный момент.
Все экономические достижения — отнюдь не Владимира Путина: просто Россия, наслаждаясь ростом нефтяных цен, завершала транзит от социализма к капитализму и жадно хватала все низко висящие плоды радикальных реформ начала 1990-х. Население проклинало их автора Егора Гайдара, а Путину досталась слава отца русского экономического роста, к которому он не имел никакого отношения.
Как не имел он отношения к потрясающей нефтегазовой конъюнктуре того времени, обрушившей на его режим нефтедоллары, как когда-то такая же золотая волна пролилась на счастливого Леонида Брежнева. Забегая вперед, скажу, что Путину, возможно, повезет и в будущем: сейчас он закладывает мины под экономику и демографию, но по-настоящему они приведут к упадку России, возможно, уже после его ухода. И многие будут поминать его добрым словом — ведь при нем-то развала не было…
Так вот, к тому самом «нормальному» 2004-му уже четыре года как страна вставала под мелодию возвращенного Путиным сталинского гимна. Был разрушен и перехвачен новой государственной элитой один из символов демократии 1990-х — телевизионный канал НТВ. Произошло «равноудаление» старых олигархов с приведением их к присяге новой власти «православных чекистов», которые начали передел собственности под себя: был арестован Михаил Ходорковский и взята под контроль новых хозяев страны его компания ЮКОС. Успешный бизнес можно было делать, имея хорошие отношения с государством, часто в лице тех самых выходцев из спецслужб.
Это, конечно, был не в чистом виде маркетизированный, коммерциализированный Советский Союз, в очень крупных бизнес-проектах большое значение имел не предпринимательский, а административный вес их участников. В современном мире такой тип административного торга называется коррупцией.
К этому времени Путин потерял интерес к любым реформам в сфере экономики, хотя, надо признать, относился к ним всерьез примерно в первые два года своего правления. Потом все эти реформы или заморозятся, или будут развернуты в обратную сторону, как, например, пенсионная.
Происходила и вертикализация политической системы, она фактически превращалась в однопартийную после поражения демократических партий СПС и «Яблоко» на парламентских выборах 2003 года, возвышения партии власти, «Единой России», и превращения Компартии и популистской партии Владимира Жириновского ЛДПР в придатки Кремля. Авторитарные рефлексы возвращались в политическую систему, стремившуюся контролировать все больше фрагментов социальной жизни и превратить некогда демократическое государство в корпоративное. Один из примеров политического контроля за одной из специфических сфер — по сути, рейдерский захват в 2003 году главного социологического центра страны ВЦИОМа (изгнанная команда выдающихся социологов образовала «Левада-центр»). Государство хотело контролировать, значит, иной раз искажать и знание о себе.
Такую систему едва ли можно было признать «нормальной», но и элиты, и общество, и многие на Западе, скорее, убеждали себя в том, что это и есть «нормальность» — если, конечно, политические гайки не будут закручиваться и дальше. Сохранялась убежденность в цинизме власти, а значит, и в ее рациональности — не будут же они своим семьям и детям портить красивую жизнь. И такое представление сохранялось и после весьма внятных сигналов о дальнейшем укреплении авторитаризма, уже в практическом смысле взявшего на вооружение национал-имперскую идеологию и практику экспансионизма — после озлобленной мюнхенской речи Путина 2007 года и короткой войны с Грузией в 2008-м. Надежды на возвращение к либерализации связывались с именем нового президента Дмитрия Медведева и предположением, что он все-таки станет самостоятельной политической величиной и оторвется от «материнской платы» — Путина.
К тому же начинался второй этап авторитарной модернизации (после первой попытки 2000 года, когда под руководством будущего министра экономического развития Германа Грефа готовилась программа завершения структурных реформ). Под Медведева был создан специальный аналитический центр ИНСОР, готовивший либерализацию не только экономики, но и политики, даже с попытками построить и образ будущего России. Практически те же эксперты одновременно подготовили «Стратегию-2020», рассчитывая, что программу можно будет реализовать после 2012 года, а затем, под руководством Алексея Кудрина, — и последнюю по счету программу модернизации в 2016–2017 году. После нескольких бесплодных раундов экспертной работы, всякий раз упиравшейся в отсутствие политической воли Кремля к реформам, стало понятно, что от авторитарной модернизации останется один авторитаризм, а не модернизированная Россия.
Больше того, Путин взял курс на демодернизацию России: с 2012 года он начал демонтаж демократических институтов и формирование авторитарного репрессивного права, в 2014-м совершил акт внешней имперской экспансии, присоединение Крыма, а в 2020-м осуществил то, что в политической науке называется «автопереворот» (autogolpe) — изменил Конституцию и обеспечил себе почти пожизненное правление. А дальше, 24 февраля 2022 года, состоялся следующий шаг, разрушивший все достижения предыдущей эпохи, причем не только постсоветской, но и периода перестройки Михаила Горбачева (да и, пожалуй, поздней советской эпохи).
Шаг, подорвавший старый миропорядок, сложившийся после 1945-го, а затем 1989 года.
«Нормальный» потребитель против гражданина
И вот что характерно: каждый новый шаг в бездну большинством населения, не говоря уже о трусливых приспособленческих элитах, оценивался как «новая нормальность». Даже тогда, когда после 2014 года началась фактическая стагнация всех социально-экономических показателей, включая реальные доходы населения, мало кто увидел прямую связь между дальнейшей авторитаризацией политического режима и экономическими проблемами. Очень многим проще было жить, закрывая глаза на эту связь.
Путин сохранил власть после масштабных протестов 2012 года: городской образованный класс в полном соответствии с «гипотезой Сеймура Липсета» после достижения определенного уровня благосостояния потребовал для себя еще и полноценной демократии. И тогда Кремль увидел своего врага в полный рост. Агенты модернизации стали не союзниками, даже не попутчиками, а противниками. Их повестка перестала совпадать с повесткой власти.
Началась война государства с модернизационным социальным слоем, с гражданским обществом, у которого уже не было представительства в официальной власти, но еще сохранялись неформальное влияние и неформальные лидеры.
Многие отказались от борьбы в 2014 году, когда Путин присоединил Крым и в обществе (не путать общество с целом с гражданским обществом) наступил этап национал-империалистической эйфории и консолидации. Плыть против течения некомфортно…
Еще сохранялась политическая оппозиция, люди выходили на улицы, гражданские организации, пусть уже уязвляемые ярлыками «иностранных агентов», активно действовали. Но чем яростнее было сопротивление, тем жестче становилась власть, и тем больше обнаруживалось конформистов, уставших идти против нее.
Главная же проблема общества состояла в том, что рыночная экономика сформировала в России тип вполне стандартного для капиталистического общества потребителя, но он не стал ответственным гражданином. Приспособившись за годы транзита к новым рыночным обстоятельствам, потребитель не почувствовал неразрывной связи открытого рынка с политической демократией.
В больших городах никто не видел смысла в демократии, ротации власти, соблюдении прав человека. И при просвещенном авторитаризме многие прекрасно себя чувствовали: несмотря на снижение реальных доходов в среднем по стране и проблемы у классов ниже среднего, в России продолжался потребительский бум. Представители среднего класса привыкли отдыхать в Европе, лучшие кино-, музыкальные и театральные премьеры проходили в российских городах-миллионниках одновременно со всем миром, тонкий слой интеллигенции получил возможность летать на выходные из Москвы в европейские столицы на премьеры спектаклей и открытие выставок, более масштабный слой высшего среднего класса отправлялся на выходные в Стамбул поесть рыбу, россияне стали придирчивы в выборе сортов французских, испанских и итальянских вин, новые технологии распространялись со скоростью звука, а тут еще мы и самоутвердились как наследники великой империи — взяли Крым без единого выстрела.
Причем здесь демократия — у нас и так все хорошо!
В этой ситуации можно было еще раз согласиться с безальтернативностью Путина — референдум 2020 года подтвердил его безразмерные и бесконечные полномочия. И автократ имел право сказать: вы сами это сделали, дорогие россияне, вы сами дали мне в руки те рычаги, которые в результате привели к тому, что я от вашего имени начал экспансию в сторону Украины, а потом и объявил экзистенциальную битву с Западом. То есть со всем тем, чем вы жили три десятка лет. И вы сами начали эту войну, в сущности, с самими собой, убедив себя в том, что делаете это ради собственной суверенности, которой, оказывается, до сей поры и не было.
2020-й ознаменовался еще одними — промежуточными — «выборами» Путина: именно такой смысл имел референдум по продлению полномочий автократа. А выборы 2024 года лишь освежают его легитимность, а заодно и легитимность войны. В России сложился масс-маркет, массовое общество, идущее в потреблении за массовым продуктом. Но в результате на одном из массовых рынков — политическом — Путин и его война стали модными и востребованными продуктами. На этом маркетплейсе была установлена монополия власти.
Нация сама отказывается от будущего: молодежь уезжает, воюет или приспосабливается. А следующее за нынешними молодыми поколение уже очень скоро начнет взваливать на себя груз проблем, которые начали накапливаться при Путине, и к которым его элита относится как «коллективная мадам де Помпадур» — после нас хоть потоп. Но вот что страшно: риторика путинского режима допускает «после нас» не просто «потоп». В риторической модели путинской команды и ее идеологов в возрасте 70 плюс это звучит, скорее, так: «После нас — хоть ядерная зима».
Путин не справился с модернизацией — да он и не верил в нее, и она стала ему не интересна. Реакцией на ее ускользание и стал его срыв в архаику и демодернизацию. Как когда-то расширение движения националистов в Советском Союзе тоже было реакцией на пришествие городской цивилизации, так и слишком быстрая глобализация с распространением ее правил со скоростью инфекции по России, вызвала резкое отторжение Кремля, который хотел бы жить исключительно по своим правилам: режим стал сначала закрываться, а потом отторгать все, что шло с Запада, вернувшись в «русскую колею», со Средних веков воспринимавшей европейское влияние как ересь.
Экономика железа
Путин бы сильно удивился, если бы его назвали марксистом. Но он действительно отчасти экономический детерминист: достаточно поддерживать определенный уровень социально-экономического благосостояния, особенно покупая социальной поддержкой лояльность классов ниже среднего — тогда сохранится и политическая власть. А уж если компенсировать провалы экономики политическими репрессиями и дурманом архаической национал-имперской идеологии, повязав общество круговой порукой войны и ссоры с Западом — можно править очень долго. Но вот выдающийся российский демограф Анатолий Вишневский считал, что первична не экономика, а демография. Едва ли Путин читал Вишневского, но в его работах содержались предупреждения, касающиеся рисков для человеческого капитала, которые в своем высокомерии нынешняя власть не слышит. А путинская Россия проваливается и будет проваливаться в главном — в количестве и качестве человеческого капитала, который она расточительно тратит, как если бы это были не люди, а картридж автократии. Причем под аккомпанемент разговоров о «сбережении народа» и на фоне борьбы с однополыми связями, абортами и битвы за многодетные «традиционные» семьи. Не случайно же Путин объявил год своих выборов Годом семьи.
Вот что ответили на это представители зарождающегося движения жен мобилизованных: «2024-й президент объявил годом семьи. Иронично, учитывая, что жены воют без мужей, дети растут без отцов, а многие уже остались сиротами. А сатанист-людоед, совершивший рецидив после первого заключения, выходит на свободу через полгода, искупив серийные убийства на СВО. Есть все же чувство юмора у нашего президента!»
Такое впечатление, что Путин начал обратный демографический переход, где смерть за Родину ценится выше жизни за Родину. Где сохраняется архаическая структура смертности: в ней смерть от «внешних причин» занимает диспропорционально большое место. Где идеологически и риторически объявляется высокая ценность многодетной семьи, но для этого нет ни материальных предпосылок, ни здоровой цели: для чего рожать детей — чтобы они потом пошли в армию защищать Родину от очередной объявленной Кремлем атаки Запада?
Рождаемость в России падает с 2016–2017 годов. Это фиксируют и государственная статистика, и косвенные индикаторы: например, книгоиздатели жалуются на сокращение детской читательской аудитории — к 2027 году прогнозируется сокращение на 23% ключевого сегмента читателей, детей от 7 до 9 лет.
Рождаемость подчиняется длинным трендам, но она не поднимается еще и потому, что Путину потребовались солдаты и рабочие на заводах ВПК, а в современном обществе молодые люди не хотят рожать солдат и рабочих. Старение населения в современных обществах — а российское общество начало становиться современным, то есть урбанизированным, образованным и малодетным еще в 1960-е годы — неизбежный тренд. Как и выбытие трудоспособного населения, уже провоцирующее колоссальный дефицит рабочей силы — в 2023-м число вакансий превысило число занятых на 2 миллиона человек. По прогнозам специалистов по рынку труда и демографов, к 2035 году из-за сокращения численности населения в рабочих возрастах занятость в российской экономике уменьшится на 3-4 миллиона человек; доля молодежи в занятости будет неуклонно снижаться, образовательные показатели рабочей силы станут стагнировать. Согласно низкому варианту прогноза Росстата, в период с начала 2024-го по начало 2046 года население России (без учета четырех так называемых «новых территорий») сократится на 15,4 млн и составит 130,6 млн человек, что эквивалентно убыли населения в среднем на 700 тыс. человек ежегодно.
Но если эти тенденции еще и усугублять ведением затратных и долгих боевых действий, перестройкой психологии и экономики на военный лад, риском смертей в окопах — планирование индивидуальных и семейных жизненных траекторий в условиях такой неопределенности становится практически невозможным. Военные человеческие потери, возвращение домой покалеченных людей с ограниченными возможностями выхода на рынок труда, эмиграция высококвалифицированной рабочей силы и студенческой молодежи, изучающей самые важные для экономики предметы, снижение привлекательности России как для низкоквалифицированных, так и для высококвалифицированных мигрантов — все это вымывает человеческий капитал.
Никакими попытками запретов абортов (притом, что в России их уровень не выше, чем в развитых европейских странах, это не является проблемой для страны) или предложениями стимулировать переселение в сельскую местность, чтобы граждане зажили традиционной жизнью (то есть вдали от нормальной инфраструктуры и источников заработка, что в еще большей степени дестимулирует планирование семьи) повысить рождаемость и насыщение рынка труда невозможно. Дефицит важных лекарств, например, инсулина, и впервые за долгие годы зафиксированный рост алкоголизации населения, свидетельствующий о стрессе, который принесла с собой «спецоперация» — лишь некоторые из побочных эффектов происходящего, влияющих на снижение качества человеческого капитала.
Подстройка экономики под иные, нежели повышение качества жизни человека, цели, делает ее непродуктивной. Растущее производство «металлических изделий», которые бросаются — причем вместе в живыми людьми — в горнило бойни, это непродуктивный рост, основанный на непроизводительных расходах, причем в основном на тратах денег налогоплательщиков. Это экономика и рост ВВП для смерти, а не для жизни. Это примитивизация самой экономики и ее структуры, снижение производительности труда. Расходы на «оборону и безопасность», обеспечившие, по оценкам, треть роста ВВП, ведут к перегреву экономики и не могут не провоцировать рост инфляции.
***
Путин начал свою войну, чтобы поменять миропорядок и вынудить мир жить по его правилам, а для этого ему нужно было удержать свою страну и зону ее геополитического влияния (в путинском понимании) в состоянии, пользуясь термином культуролога Александра Эткинда, «paleomodernity». Эта «paleomodernity» основана на уходящих типах энергии, для чего необходимы «ресурсная колонизация, поселенческий империализм и военный капитализм», что и объясняет готовность Путина, человека старой формации, к территориальной экспансии. Старая Россия развивалась экстенсивно, за счет внутренней колонизации, а необходимость охраны имперских колонизируемых территорий, где добывались нефть, газ, уголь — основа доходов бюджета, формировала у элиты оборонное сознание. Путин и его команда — как раз такой продукт «paleomodernity». Мир уходит вперед, к, в терминах Эткинда, «gaiamodernity», которая предполагает переход к другим видам энергии и их экономии как раз для того, чтобы «после нас» не было всемирного «потопа». Обороняя свою версию видения мира, Путин, защищает уходящую модель освоения мира, которая требует тоталитарной и имперской политической рамки. Его «спецоперация» — это битва с будущим за прошлое. И потому, с точки зрения долгой истории, его успех в строительстве ненормальной страны, abnormal country, может быть только временным.
