В долгосрочной перспективе мы все умрем
Джон Мейнард Кейнс
Мы анализировали, что случилось с экономикой Древнего Египта, почему процветают общества, основанные на иудео-христианских постулатах, чтобы сделать вывод: что ждет Россию в экономическом смысле.
Пирамиды Египта: как мертвые разорили живых
Древнее царство (2686–2181 гг. до н. э.) воплощало парадокс Египта: архитектурное бессмертие, достигнутое ценой земной стабильности. Великая пирамида в Гизе, усыпальница фараона Хуфу, потребовала 2,3 млн каменных блоков и 40 тыс. рабочих на протяжении двух десятилетий, гигантское строительство обошлось в 20–30% ВВП Древнего Египта.
Строительство мест погребения, конечно, сильно затейливый кейнсианский стимул, — оно обеспечивало занятость и способствовало инженерным инновациям. Но и упущенные возможности были колоссальными: ресурсы отвлекались от развития ирригации, строительства зернохранилищ и военной экспансии, что мешало диверсифицировать экономику, — в отличие от Месопотамии, делавшей ставку на торговлю. Пока разливы Нила обеспечивали Египту урожай, ситуация оставалась стабильной, но около 2200 г. до н. э. началась засуха — и отсутствие ресурсов, вложенных в обеспечение смерти, ускорило крах экономики. «Пирамиды были одновременно духовным триумфом и экономической бомбой замедленного действия. Подобно современным петрогосударствам, древний Египет отождествлял свою идентичность с одной неустойчивой отраслью речной агрокультуры», — утверждает археолог Каирского университета доктор Амира Халиль.
Экономическая революция христианства: инвестиции в живых
Призыв Иисуса Христа — «предоставь мертвым погребать своих мертвых» (Лук. IX: 60) — был и экономическим тоже. Ранние христиане перенаправляли ресурсы, назначенные на заботы о покойниках, на общественное благо: кормили бедных, выкупали рабов и ухаживали за жертвами чумы. Ранее христианство в экономическом смысле было гораздо выгоднее язычества, поскольку сводило затраты на погребения к минимуму.
К III веку н. э. христианские общины в Риме управляли столовыми и больницами, финансируемыми пожертвованиями от всех классов. Богослужения в домах, а не в храмах, как и учил Христос (Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди них; Мф., 18:20), минимизировали накладные расходы, а бурное развитие торговли способствовало и распространению христианства. Эта «экономика солидарности», как ее называет историк Питер Браун, отдавала приоритет социальному капиталу.
Во время Антониновой чумы (165–180 гг. н. э.) христианские общины привлекали новообращенных, демонстрируя устойчивость и привлекательность своей экономической модели, которой не было в стратифицированной модели Египта. После легализации христианства при Константине (313 г. н. э.) постепенно возникла коррупция — средневековые индульгенции, роскошные храмы, — но основа этики сохранилась. «Христианство предлагало лучшую отдачу от инвестиций, — считает экономист Ян Моррис. — Общины процветали, вкладывая средства в школы, а не в саркофаги».
Конечно, позднее начались излишества, но адаптивность раннего христианства — от городского Рима до сельских провинций — доказала его силу, и в отличие от зависящей от Нила экономики Египта, оно использовало глобализацию, укрепляя устойчивость экономики через разнообразие религиозных практик и отказ от дорогостоящего культа смерти.
Смертономика как египетские пирамиды
Предложенный Владиславом Иноземцевым термин «смертономика» (WSJ, 2022) адекватно описывает военную экономику России, где смерть граждан на войне финансирует экономический рост. Семьи контрактников получают по 150 тыс. долларов за воевавшего и погибшего — это превышает пожизненные заработки контрактников в большинстве российских регионах; военные расходы достигают 8% ВВП, а ликвидные активы Фонда национального благосостояния упали с 100 млрд долларов в 2022 г. до 38 млрд в 2024 г. Инфляция (оценивается в 20%+) и процентные ставки (точно больше ключевой ставки ЦБ в 21%) душат гражданские секторы, перенаправляя приоритеты инвестиции на ведение войны и создание орудий убийств, что делает российскую смертономику схожей с моделью искаженного распределения ресурсов в древнем Египте с упором на финансирование культа смерти.
Кремль отдает приоритет финансированию войны, то есть смерти, а не мерам по поддержке роста благосостояния граждан, используя массированную пропаганду для маскировки принуждения участия в военных действиях, создавая фиктивный «духовный консенсус», как это было задумано и реализовано еще в древнем Египте.
Милитаризация России лишь усиливает зависимость от экспорта ресурсов, что делает смертономику похожей на моноэкономику Египта, основанной на агрокультуре, которая, как было доказано, зависела от милостей природы и разливов Нила.
Санкции все больше выявляют уязвимости этого типа экономики, поскольку зависимость России от ископаемого топлива (более 14% ВВП) сталкивается с декарбонизирующимся цивилизованным миром. «Режим Путина возрождает советский сценарий милитаризованного роста, — констатирует Олена Юрченко из Киевской школы экономики. — Он рухнет, когда принуждение заменит согласие».
Ритуалы смерти как театр бессилия
Отдельная тема — показуха, которая стала в России по-настоящему смертономической категорией, поскольку на производство болтовни тратятся сотни миллиардов рублей. Бесконечные стратегии, презентации, телевизионные трансляции управленческой бессмыслицы служат целям контроля за пассионарностью и перемалывают человеческий капитал в соответствие с неверно выбранными приоритетами общественного развития. Любовь к показухе и крайним формам социального эксгибиционизма прекрасно отражена в российских праздниках и парадах.
По Мишелю Фуко, парад — форма дисциплинарного зрелища, в котором организованные тела демонстрируют иллюзию контроля. Парад в России — ритуал бессилия, а не демонстрация силы, где техника и марши стали иконами национальной лжи. Фараоны строили пирамиды вместо систем ирригации, а в России процветают маршевые проходки вместо коммунальных удобств. И получается, что вся смертономика работает в удивительно стройном концерте, соединяя пропаганду военного типа, которая уже 25 лет обрушивается на головы ширнармасс с перенаправлением экспортных доходов и значительной доли ВВП на финансирование военных действий, гибридные войны, производство вооружений, что прямо объединяет кремлевскую фабрику смыслов и автомат Калашникова в одном флаконе, образуя гигантскую отрасль уничтожения ценностей, доля который в ВВП в процентах достигает аналогичных расходов в СССР (по некоторым оценкам, до 60% ВВП).
В обществе, где дрон покупается на деньги волонтера, но Красная площадь вымыта до зеркального блеска, парад стал субститутом результата. Военные парады в развитых странах давно низведены до роли городских праздников. В России — наоборот, здесь парад нужен, как очередная инъекция мифа. «Вторая армия мира» с огромными жертвами ведет наступление в Украине, и поэтому танк «Армата», заглохший на параде в 2015 году, был и остаётся и национальным мифом, и триумфом.
Как писал Славой Жижек, «во власти спектакля неважно, что есть, а важно, как это выглядит». Российский культ показухи — это форма, претендующая на суть, эстетика, прикрывающая пустоту и воровство, смертономика бессилия в парадных мундирах. Жижек, наверное, сказал бы, что показуха порождена «властью, обожествляющей насилие».
Путь церкви: от солидарности к сакрализации иерархии
Раннее христианство, распространяясь по торговым путям Римской империи, демонстрировало удивительную экономическую гибкость, выстраивая сообщества вокруг взаимопомощи и устойчивости, но вот восточная ветвь христианства развивалась совсем иным путём. Православие на Руси быстро превратилось из силы социального роста в механизм стабилизации власти в прямом соответствие с византийской традицией унии церкви и трона. Экономическая сторона христианской этики была деформирована для целей сакрализации государства, где страдание превращается в добродетель, а бедность — в форму послушания. Эта приватизация религиозного капитала превратила православие в идеологию подчинения, в которой религия обслуживает не приход, а государственный культ власти.
Если на Западе христианство было интегрировано в формирование университетов, больниц и бирж, то на Востоке оно стало частью инфраструктуры страха и покорности. Так возникла особая конфигурация власти и веры, в которой нынешняя РПЦ не реформирует общество, а ритуализирует его стагнацию, легитимируя насилие как святость, а смерть как миссию.
Отход от христианской экономики жизни к интеграции церкви в инфраструктуру дисциплины и смерти подготовил почву для того, что мы назвали «смертославием» — и именно здесь начинается «биополитическая» роль церкви в современной России, ее превращению в один из ключевых дисциплинарных механизмов, прямо по Мишелю Фуко. Её союз с государством существовал со времен Ивана Грозного, а при Путине он достиг новой высоты: церковь служит архитектурой управления телами и сознанием, подменяя веру инструментарием власти. Если раннее христианство вкладывалось в жизнь, в школы, в больницы, то РПЦ — в прославление смерти и страдания. В логике Фуко это — биовласть, контролирующая тело как объект жертвы.
Ритуал, крестный ход, молитва за воинов — становятся не актами веры, а дисциплинарными процедурами, направленными на легитимацию насилия. В этом смысле РПЦ действует как режим «дисциплинарного удушения», где пастырство превращается в инструмент замещения политической рациональности. Как писал Герберт Маркузе, в «одномерном обществе» ложная свобода маскирует подлинное подчинение. У церкви в России есть и свой парад, и своя цель — активно имитировать духовность, подменяя поиск религиозного смысла согласием на страдание.
Смертославие, или Человеческие жертвоприношения
Подобно смертономике, описывающей экономическую систему, созданную Кремлем: выплаты за смерть семьям контрактников стимулируют рост и оправдывают жертвоприношение, — смертославие определяет роль церкви в освящении этой жертвы, возвышающей смерть над жизнью. Заявления патриарха Кирилла, да и других иерархов, представляющих войну на Украине как священную борьбу с морально разложившимся Западом, превращают павших солдат в современных мучеников, а их смерть на войне благословляется как часть божественного замысла и единственную общественную пользу от жизни русского человека.
Кремлецерковь создала уникальный союз: государство финансирует смерть, церковь делает смерть священной.
Последствия смертославия выходят за рамки религии, поскольку, прославляя загробную жизнь, РПЦ неявно поддерживает общественную структуру, которая жертвует прогрессом, инновациями и миром ради идеалов смерти. Это показывает резкий отход от жизнеутверждающего этоса раннего христианства, которое направляло ресурсы не на почитание смерти, а на поддержание сообществ — пищу для голодных, заботу об уязвимых.
Смертославие сегодня формирует нацию, для которой смерть является и выгодной сделкой, и высшей целью, и добродетелью. Древний Египет инвестировал в пирамиды, истощая экономику, а российская церковь благословляет поле битвы, поддерживая выбор ложных приоритетов общественного развития, сделанный Кремлем за его поднадзорный народ. Но инвестиции фараонов, сделанные 4 тысяч лет назад, ежегодно через туризм приносят до 15 миллиардов долларов в экономику современного Египта, тогда как героизированное уничтожение граждан в России даст смертономике отрицательный NPV уже очень скоро.
Будущее смертономики
В условиях постоянных войн общества должны выбирать: инвестировать в инфраструктуру или танки, в больницы или ракеты? Казалось бы, гробницы фараонов и окопы в Украине должны предостерегать начальство от сжигания будущего страны ради призраков прошлого.
Но Кремль не унимается и продолжает воевать. И поэтому российская смертономика, подпитываемая военными расходами (8%+ ВВП) и выплатами за участие в боевых действиях и гибель контрактников, почти наверняка столкнется с кризисом к 2030 году, а то и ранее.
ЦМАКП прогнозирует замедление роста до 1,3–1,9% из-за дефицита бюджета (2,7 трлн рублей в 2025) и высоких ставок (21%).
Банк России ожидает 1,7% роста ВВП в 2025 году, с инфляцией 7% и безработицей 2,6%.
МВФ предсказывает стагнацию (1,4% в 2025 году), с ВВП РФ на 20% меньше к 2030 из-за эффекта войны и санкций.
Всемирный банк видит 1,6% роста в 2025 году, но падение нефтяных цен ниже 73 долларов за баррель усилит дефицит.
SberCIB прогнозирует 2,5% роста ежегодно, но предупреждает, что санкции тормозят инвестиции.
Профессор Иноземцев фиксирует устойчивость «финансового пузыря», и ожидает стагнацию к 2026 году, если не будет реформ.
Декан LSE Гуриев предупреждает о структурной хрупкости, с ростом ниже 2% из-за нехватки рабочей силы и фиктивных драйверов роста ВВП. ФНБ иссякнет к 2027 году, усиливая стагфляцию.
А в это самое время смертославие под гнусавые увещевания попов укрепляет фатализм в населении, но именно это и отталкивает молодёжь, без поддержки которой ни одно общество еще не выживало. Без мира и диверсификации экономики, то есть без отказа от смертономики, все закончится дезинтеграцией и крахом типа распада СССР, хотя тесные связи с Китаем (о, эти влажные мечтания Москвы!) могут отсрочить или смягчить катастрофу распада, который, безусловно, не будет бескровным, как это получилось в 1991 году.
Дисклеймер
Мы не даем рекомендаций как этого краха избежать, поскольку полагаем, что любые советы, даже издевательские комментарии о неспособности Путина создать экономическую модель, ориентированную на рост вредны, и будь у Путина хайльсоветники ранга Шпеера, Шахта, Дарре — российские танки стояли бы в Берлине, Париже и Лиссабоне. А так — пусть смертономика сама по себе живет и гниет, переваривая кремлевских вместе с обожающим их поднадзорным населением.
