Эта статья — продолжение проекта «Посольство демократии», подкаста о том, как граждане могут и не могут влиять на политику, а также о практических проявлениях демократии и автократии в жизни обычных людей.
Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что ситуация не была такой простой: плюсы иранской светской жизни в 1970-х были доступны лишь немногочисленному меньшинству состоятельных горожан. И это скорее раздражало быстро растущий класс новых горожан и деревенское большинство, чем манило его новыми возможностями.
Автократией Иран стал в результате самого настоящего народного восстания против диктатуры.
Высокие риски, напрасные надежды
До распада СССР и последовавшей «третьей волны демократизации» такие события в политической науке были примерно так же редки, как фиксация рождения сверхновой звезды в астрономии. Американский экономист Гордон Таллок в книге «Автократия» доказывал, что популярное представление о народных восстаниях просто нежизнеспособно: в автократии обычные люди физически не могут объединиться и свергнуть тирана. Таллок разбирает отдельные случаи, которые относят к таким революциям, и показывает, что редко какая из них не была исключительно народной.
Но важную роль народных движений в свержении шаха Таллок не отрицал. Тем не менее, как и положено циничному экономисту старой закалки, восстание он описывает как просчет автократа, основного игрока в политике диктатуры.
Политически мотивированные задержания и пытки в автократиях часто становятся несущей конструкцией власти. Власть в диктатурах предлагает народу награды за лояльность, а за нелояльность — наказания, включающие пытки. Люди взвешивают издержки и выгоды участия в революции и принимают решение. Гражданин, если он реалистически оценивает свои шансы повлиять на результаты восстания, должен признать их невысокими — а издержки от участия в восстании, наоборот, высокими: его могут арестовать и даже убить. Выгода же — даже в случае успеха восстания — неочевидна.
Итак, революционером быть невыгодно и опасно. Правда в том, что чем больше людей участвуют в революции, тем выше ее шансы на успех, но добавление каждого конкретного, одного человека увеличивает эти шансы на стотысячную или миллионную долю, а шансы получить травму или погибнуть у такого человека растут существенно.
Мы здесь не говорим о фанатиках и настоящих заговорщиках. В любом обществе единицы фанатиков-альтруистов, которых к действию понуждают нерациональные причины. Массовое движение фанатиков скорее всего рационально, но по незаметным нам экономическим причинам. У заговорщиков же в случае успеха обычно есть повод рассчитывать на значительно более весомые награды, чем у обычных солдат революции.
Представители спецслужб всех стран, по мысли Таллока, выбирают, предлагать информаторам поощрение, обычно это деньги, или наказание, например пытки. Но автократии как правило коррумпированы, так что награда отнюдь не всегда доходит до доносчика, что учитывает и агентура, и спецслужбы. Поэтому спецслужбы коррумпированных автократий больше склоняются к пыткам. Кроме того, там где рыночная экономика не работает, деньги не будут сильным стимулом для агентуры. Например, по идее Таллока, в СССР были так распространены пытки, потому что деньги не смогли бы значительно изменить социальное положение доносчика.
Ни пытки, ни даже убийства граждан, напротив, никакой опасности для властей при диктатуре не несут: нет институтов, защищающих простых людей от произвола. На первом этапе противостояния народа и диктатора (а второй может и не наступить) опасности нет и для высокопоставленных чиновников, опоры режима, — если, конечно, диктатор не обнаружит заговор или «заговор» в своем окружении.
Так автократия и государственная экономика приводят к преобладанию пыток в противостоянии антигосударственным намерениям.
Когда диктатор порождает революцию
Последний иранский шах Мохаммед Реза Пехлеви был, без сомнения, тираном. Но не большим, чем его отец. Им обоим служила тайная полиция, широко применявшая пытки и укреплявшаяся тем самым их правление.
Но примерно за восемнадцать месяцев до свержения, отчасти в результате давления США, отчасти из-за собственных взглядов, Мохаммед Реза Пехлеви решил, что его тайная полиция должна прекратить пытать людей. Чтобы контролировать это, он разрешил деятельность Международного Красного Креста, и через некоторое время спецслужбы действительно прекратили пытки.
Невозможность мучать людей значительно сократило эффективность тайной полиции. Это наложилось на все увеличивавшуюся непопулярность шаха — и в среде деловой элиты, и в народе: из-за сочетания инфляции с контролем над ценами. И, что не менее важно, в момент восстания шах не смог приказать своей армии решительно подавить бунт. В армии его тогда уже тоже мало поддерживали. Этот эпизод стал одним из самых ярких примеров, которые сторонники реализма в политике США приводят в качестве провала идеалистической политики и продвижения прав человека
Чуть более свежий и гораздо более близкий нам пример — Михаил Горбачев, который объявил отдельные либеральные реформы, а потом не отдал приказа подавлять народные движения (кровопролитие было, но в нем не было системы) по всему СССР. Заговорщики из ГКЧП пытались ввести армию и стать «твердой рукой», но были уже совсем нелегитимны.
Битва легитимностей и народ
И диктатура иранского шаха, и СССР были устроены так, что в них не было места для хоть сколько-нибудь политически самостоятельного и легитимного игрока. Но так бывает не всегда. Большинство ситуаций, приводящих к смене власти и впоследствии называемых народными восстаниями, Таллок считает конфликтом ветвей власти.
В Средневековье, когда не было регулярной армии, правителя было легче свернуть. Стоило королю вступить в противостояние с парламентом или видными вассалами, создавалась политическая нестабильность, где решающее значение приобретала не слишком многочисленная сила.
В современности народное восстание не сможет противостоять дисциплинированной и вооруженной армии. Для успеха к народу должны присоединиться как минимум действующие офицеры. Иногда к смещению диктатора приводит конфликт ветвей власти.
Таллок приводит примеры: Мексика, Южная Корея, Тайвань, Таиланд, Филиппины…
В 1970-1980-х президент Филиппин Фердинанд Маркос под предлогом борьбы с террористами узурпировал власть. Он нарушил конституционный запрет занимать должность президента более двух сроков и ввел военное положение. Как водится, коррумпированное правительство и президент украли из бюджета десятки миллиардов долларов. Подконтрольные Маркосу силовики начали в стране террор и убили более трех тысяч человек. Когда страна обеднела, Маркос решил показать себя демократическим лидером, отменил военное положение и вернул выборы.
Но оппозиционного лидера Бенигно Акино, когда он решился вернуться в страну, убили — как только он приземлился в аэропорту Манилы. Его место заняла его вдова Корасон, она и выиграла выборы. Но официально была объявлена победа Маркоса.
Оппозиция располагала независимой общественной структурой, занявшийся подсчетом голосов, Namifrel (National Citizens' Movement for Free Elections), в ней состояло свыше 400 тыс. человек. Namifrel доказала фальсификации, в знак протеста против этого 50 депутатов покинули парламент, возникли мирные протесты, собиравшие до миллиона человек. Граждане начали кампанию неповиновения — бойкотировали компании, близкие к Маркосу, изъяли вклады из банков, обслуживавших интересы бизнесов, протежированных Маркосом.
Армейские офицеры отказались применять силу против граждан, очень влиятельный на Филиппинах католический архиепископ призвал людей выйти поддержать Корасон Акино и образовать «живые» изгороди вокруг военных баз.
Маркос бежал, Акино стала президентом Филиппин.
Подчеркну: настоящая политическая жизнь на Филиппинах не прекращалась даже во время террора.
Бурной политической жизнью отличалась и Украина, которая после распада СССР долго была пограничным случаем между демократией и автократией. Хотя лидеров, желавших отменить демократические достижения, в Украине хватало, даже при пророссийском президенте Викторе Януковиче страна не скатилась к диктатуре: в ней всегда действовал весьма независимый парламент, продолжалась живая партийная борьба.
Центральная власть там не подкреплялась так сильно, как в России, сырьевыми доходами: главный экспортный товар Украины, металлы, вовсе не находились в руках государства, но были поделены между крупнейшими предпринимателями с различными политическими курсами. Поэтому центральная власть уравновешивалась авторитетом региональных властей, где сильны были позиции крупных предпринимателей, и легитимностью парламента.
В этом неустойчивом равновесии имело значение мнение и активистов разных групп, и обычных людей. Центральная власть никогда не была сильна настолько, чтобы урезать свободу слова. А когда в 2003 году власть сделала попытку пойти против мнения общества (речь опять шла о фальсификации голосования), первым выходить на Майдан призвал журналист. Часть депутатов парламента (Верховной рады) поддержала протестующих, хотя и не без колебаний.
Так и работает демократия: на власть постоянно претендуют многие, игра ограничена только законом. Игроки не переписывают (не могут) закон под себя: каждый вынужден договариваться с другими. А отдельные политические субъекты, такие как парламент, президент или правительство, не пытаются (не могут) захватить власть. А если фиксируется попытка узурпации власти, обнаруживается стремление единолично принимать решения, которых не хотят другие, народ присоединяется к противостоянию.
Но для этого в политике должны быть лидеры, которые бросят вызов узурпатору, тому, кто хочет свернуть демократию или уже это сделал.
Параллели с Румынией
Мифы о возможном восстании народа принимают в России разные формы.
В самом начале войны одно из распространенных мнений гласило, что если бы все, кто уехали из России с началом мобилизации, вышли на протесты в начале войны, они могли бы остановить ее. Но если мы посмотрим на ситуацию через теорию Таллока, станет очевидно, что подобное совершенно невозможно. Не видно ни давшего слабину правителя, ни конфликта в ветвях власти, которых, кажется, в России уже и нет — один ствол, ни консолидирующих общественных структур.
Невысказанная и смутная надежда российской оппозиции связана с историей падения румынского диктатора коммунистических времен Николае Чаушеску. Этот случай не понравился бы Таллоку: диктатор не проявлял слабости и пытался подавить восстание армией. Но когда генералы поняли, что восстание слишком широко разлилось, они взяли под стражу самого Чаушеску.
Дальше был суд, расстрел, реформы. Никакой оппозиции у Чаушеску фактически не было, но экономическая политика румынского диктатора довела людей почти до голода и до холода зимой: нечем было топить — и это в стране с развитой нефтедобычей и нефтепереработкой! Идея Чаушеску состояла в том, чтобы в кратчайшие сроки вернуть кредиты, взятые на Западе. Правительство ввело рационирование продовольствия (например, мяса полагалось килограмм в месяца на человека), ограничено было электро- и теплоснабжение: нефть и продукты ее переработки власти гнали на экспорт.
В то же время западные радиостанции не глушили: можно было относительно свободно слушать радио «Свободная Европа», смотреть либеральное (по коммунистическим меркам) сербское телевидение. Правительство еще и вынуждало румынские семьи рожать как можно больше детей, которые (разумеется) никому не были потом нужны.
Когда рухнула Берлинская стена, посыпались другие коммунистические режимы, в Румынии случился социальный взрыв. К сожалению или к счастью, но сравнивать Россию с Румынией времен Чаушеску будет большим самообманом.
Прежде всего, несравнимы экономические трудности. Об ограничениях еды и тепла уже сказано, но вот еще яркий пример: за два года до свержения войска и тайная полиция Чаушеску подавили восстание рабочих на автомобильном заводе в Брашове –те решились на протест, когда обнаружили, что им без предупреждения срезали вдвое и более заработную плату. Ничего похожего в России не наблюдается.
Еще важный аспект. Если православная церковь Румынии (охватывает 85% населения) во времена Чаушеску, хотя и пользовалась определенной свободой, но занимала (официально) провластную позицию, румынские протестантские священнослужители (в Румынии примерно 6% населения — протестанты разных деноминаций) вели себя независимо и пользовались значительным авторитетом у населения. Поводом к восстанию, закончившемуся свержением Чаушеску, послужила попытка ареста реформаторского пастора (да еще и венгра, угнетаемого национального меньшинства Румынии) Ласло Текеша, служившего в Тимишоаре, третьем по величине городе Румынии. Если вспомнить пример Польши, то можно сделать важный вывод о значительной роли церкви как института, противостоящего диктатуре.
А что в России?
Но даже если наступит этот чудесный момент, когда оступится Путин, россияне едва ли объединятся, если раньше для этого не будут созданы условия. Условия эти создаются не законами о свободе слова и собраний, все эти законы в России есть, а с организаций и объединений, которые постоянно, без указания свыше, практикуют свободу слова и собраний.
Например, политический митинг отличается от концерта только содержанием и организаторами. Если вы когда-нибудь организовывали мероприятие или праздник, вы представляете, как трудно собрать людей вовремя и в нужном количестве. Когда дело касается общественного блага, смело умножайте эти трудности на три. И если без больших денег от государства или государственного бизнеса обычные люди не могут организовать большой концерт, то и с митингом у них не задастся. Только разница между концертами и митингами — в том, что на митинги надо ходить постоянно. Ещё концерт или соревнование можно запланировать заранее, а митинг в экстренных случаях нужно сделать в течение дня. А для этого снова нужны низовые лидеры, которые смогут организовать людей. И жильцы, которые буду доверять людям настолько, что откроют в случае чего дверь.
Как бы ни хотелось, чтобы все встали, объединились и свергли диктатора, есть вещи, которые работают и которые не работают, даже если в принципе выгодны людям. Война и одновременное глубокое переустройство российского общества уничтожают самые основы политики, которые могли бы послужить к субъектности российского народа в будущем. Народ — только одно из действующих лиц, помимо армии, парламента, спецслужб и церкви; народ — далеко не самое сильное и организованное действующее лицо.
И чтобы во время кризиса власти возникла общность, единство людей, народное движение, нужно, чтобы люди осознавали ценность своего участия в разрешении кризиса власти, понимали, что их личная «выгода» в ближайшем будущем зависит от их собственного и других людей участия, и отнюдь не одноразового, в борьбе со слабеющей диктатурой.
И еще одно: ценности, которые будет разделять большинство, вышедшее на улицы во время кризиса власти, определят, каким станет государство после свержения диктатуры. А продвижение этих ценностей, как и организация протеста, — задача лидеров сообществ. Сегодня нам эти лидеры совершенно не видны.
