Степень «возможного» при этом почти никогда не определяется серьезным анализом ситуации и проработкой вариантов. Чаще она устанавливается на глазок, по первому впечатлению. При таком подходе практически все оказывается невозможным — и можно с чистой совестью продолжать ничего не делать, отмахиваясь от вызовов пустыми, но звучными декларациями и заявлениями.
Именно так сегодня многие западные спикеры и политики с подачи российской пропаганды трактуют формулу Бисмарка: сопротивляться российской агрессии, утверждают они, все равно невозможно, победить Россию нельзя, поэтому следует искать «реалистичный» выход через переговоры. На деле это означает одно — уговаривать Путина сесть за стол и соглашаться на его условия, какими бы они ни были.
Так слова «железного канцлера» превращаются в гимн трусости — и для него самого подобная интерпретация была бы очевидным оскорблением.
Что говорит сам Отто фон Бисмарк
Это становится тем более очевидно, если рассмотреть политический путь самого автора этих слов, Отто фон Бисмарка (1815-1898), посла Пруссии в Санкт-Петербурге в 1859–1861 гг. и в Париже в 1861–1862 гг., министра иностранных дел Пруссии в 1862–1890 гг., главы правительства Пруссии с 1862 года, а затем — первого рейхсканцлера Германской империи с 1871 по 1890 год. В этой насыщенной биографии можно найти практически все — кроме пассивности и бездействия.
Летом 1866 года на холмах Богемии сошлись армии Австрии и Пруссии. Битва при Садове (Кёниггреце) стала крупнейшим сражением своего времени: более полумиллиона солдат, десятки тысяч убитых и раненых. Казалось невозможным, что Пруссия сможет победить Австрийскую империю — великую державу, гегемона немецкого мира. Но семь недель войны перевернули баланс. Благодаря военным реформам, железным дорогам, игольчатым ружьям и решимости канцлера Бисмарка Пруссия выиграла войну.
Вена была вытеснена из немецкой политики. Дорога к объединению Германии под главенством Берлина была открыта.
Эта война планировалась долго. Двумя годами ранее, в 1864 году, Пруссия и Австрия сообща выступили против Дании. Копенгаген был вынужден уступить южные немецкоязычные герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Но управлять ими союзники договорились порознь: Шлезвиг отошёл под контроль Пруссии, Гольштейн — Австрии. Такое раздвоенное устройство стало источником конфликтов: Пруссия стремилась объединить оба герцогства и расширить влияние, Австрия — сохранить влияние и не допустить усиления соперника. Бисмарк видел неизбежный кризис и сознательно вел его к обострению, понимая: только война с Австрией способна решить вопрос главенства в германских землях.
Ещё в 1862 году, выступая в прусском парламенте, Бисмарк произнес ставшие хрестоматийными слова:
Великие вопросы времени решаются не речами и голосованием большинства, а железом и кровью.
Это не было отрицанием институтов, но признанием: судьбоносные противоречия невозможно решить одними словами. Когда речь идет о будущем государства, решают сила, воля и видение.
Но Садова была не финалом, а лишь этапом. Бисмарк прекрасно понимал: остается самое серьезное препятствие на пути объединения Германии — Франция.
Французская империя Наполеона III была великой державой, одной из сильнейших в Европе, и ни при каких условиях не допустила бы появления мощного единого государства у своих восточных границ. Многие современники считали задачу немыслимой.
Но Бисмарк рассуждал иначе. Он сознательно вел дело к войне, спровоцировав ее знаменитой Эмсской депешей — телеграммой о переговорах прусского короля с французским послом, которую Бисмарк намеренно сократил и опубликовал так, чтобы она выглядела оскорблением Франции. Как в Берлине и рассчитывали, Париж не смог стерпеть и объявил войну. Войска Пруссии и ее союзников (королевств Баварии и Вюртемберга, великих герцогств Гессена и Бадена, составивших позднее Германскую империю) разгромили французскую армию при Седане, взяли Париж в осаду, и в январе 1871 года в Зеркальной галерее Версальского дворца был провозглашен Германский рейх. То, что казалось невозможным, — поражение Франции и объединение Германии под властью Пруссии, — стало фактом.
Именно в этом ключе следует понимать слова Бисмарка, сказанные в 1867 году:
Политика — это искусство возможного, ближайшего возможного.
Каждый шаг должен быть не случайным маневром, а частью замысла, превращающего невозможное в возможное.
Его «ближайшее возможное» никогда не было уступкой обстоятельствам. Каждый шаг Бисмарк вписывал в стратегический замысел — объединение Германии под прусской гегемонией. Победа над Данией в 1864 году — проба сил и ловушка для Австрии. Победа над Австрией в 1866-м — устранение главного конкурента в немецком мире. Разгром Франции в 1870–71 годах — Европа поставлена перед фактом появления новой великой державы — Германской империи.
Объединение Германии не было «чередой случайных побед» — это был процесс, в котором каждое действие открывало пространство для следующего.
Если бы Бисмарк под своими словами имел в виду то толкование, которое придают им сегодня, его уже давно забыли бы. Он ничем не отличался бы от множества других политиков своего времени и не вошёл бы в историю. Но он совершил невозможное — меньше чем за десять лет из раздробленной Германии он сколотил Германскую империю, преодолев множество препятствий, включая враждебный настрой соседних империй.
Все это дает основание сделать следующий вывод: само использование дилеммы «возможно — невозможно» отделяет слабых политиков от сильных, временщиков от стратегов, отбывающих номер от смотрящих в будущее. По этому поводу Наполеон утверждал, что «„невозможность“ — слово из словаря глупцов».
Подлинная дилемма — будь то в политике или быту, в любой сфере человеческой и общественной жизни — никогда не заключается в выборе между «возможным» и «невозможным». Выбор всегда стоит между «невозможным» и «необходимым». Когда речь идет о суверенитете, достоинстве и будущем, то, что «необходимо», должно быть превращено в «возможное».
Как писал Бенедикт Спиноза, только познание необходимости ведет к свободе. Только осознание того, что необходимо предпринять, и соответствующие действия могут принести успех.
Что говорит история
История XX века дает ещё более ясный контраст. В 1938 году, в Мюнхене, Париж и Лондон предпочли «возможное» — соглашение с Гитлером ценой сдачи Чехословакии, которая была тогда связана с Францией союзным договором 1924 года. В 1940-м, после стремительного немецкого наступления, премьер-министр Франции маршал Филипп Петен пошел тем же путем. Он выбрал капитуляцию, утверждая, что сопротивление невозможно. Он вполне мог бы ссылаться на формулу Бисмарка: мол, «политика — искусство возможного».
Но появился генерал Шарль де Голль.
Без армии, без территории, без ресурсов, он заявил из Лондона: свободная, непокоренная Франция там, где есть французы, готовые сражаться. Сначала это выглядело нелепо. Но настойчивость превратила нелепость в политическую реальность, а затем и в ядро возрождённой нации. Де Голль выбрал не «возможное», а «необходимое» — и сделал его возможным.
Через десятилетия Дэн Сяопин сделал невозможное возможным в иной сфере. После катастроф «большого скачка» и культурной революции казалось, что Китай не сможет выйти из тупика. Но Дэн решился на шаг, считавшийся ересью: сохранив власть Коммунистической партии, открыл путь рыночным реформам и интеграции в мировую экономику. Его принцип: «неважно, какого цвета кошка, пока она ловит мышей» — стал символом прагматизма, изменившего судьбу страны. Там, где догма видела угрозу, он увидел шанс для выживания и роста. Невозможное — союз однопартийной диктатуры и рыночной экономики — стало возможным и успешным.
В чеканной художественной форме этот принцип подытожил Лион Фейхтвангер в романе «Лже-Нерон»:
Ясно осознавать то, что есть, но не мириться с этим — вот что сделало Рим великим! Рим — это были десять тысяч человек, а мир — пятьдесят миллионов. Такова была действительность. Но Рим не признал этой действительности. Рим захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.
Если коротко, то «невозможное» — точнее то, что представляется таковым на первый взгляд, — уступает перед волей, руководимой разумом.
Что говорит современность
Современный Запад всё чаще забывает об этом. Формула «политика — искусство возможного» повторяется бесконечно — но в искаженной форме. Ею оправдывают пассивность и прикрывают отсутствие стратегии. «Мы сделали всё возможное» означает на деле: «Мы не решились ни на что рискованное». Более того, фраза бесстрашного Бисмарка стала маской страха — страха перед необходимостью предпринимать то, чего нет в инструкциях и к чему привычная спокойная западная политическая жизнь, состоящая из парламентских споров и бесконечных переговоров, никогда политиков не готовила.
Война в Украине показывает это особенно ясно. По калькуляции возможного — невозможного Украина должна была быстро сдаться: уж слишком велика разница в силах и ресурсах сторон. Неудивительно, что даже в Пентагоне ожидали, что Киев падет в течение нескольких дней. Но Киев выбрал «необходимое». Слова Владимира Зеленского
Мне нужны боеприпасы, а не эвакуация —
стали символом этого выбора. Это был отказ принять обстоятельства как неизбежные. Решимость и готовность рисковать превратили невозможное — в глазах многих, в том числе и западных столиц, — сопротивление в возможное.
Россия действует по-своему в том же ключе — решительно, настойчиво, делая ставку на запугивание и угрозы. Несколько лет назад никто не мог представить себе большую войну в Европе и ядерный шантаж как часть внешней политики. Это считалось категорией «невозможного». Но вот мы здесь.
А Запад воспроизводит логику Мюнхена 1938 года — «не решить проблему, а откупиться от нее». Танки, ракеты, самолеты — каждый шаг сначала «невозможен», а затем оказывается «неизбежен». Но всегда слишком поздно и слишком мало. И новые необходимые шаги снова и снова тормозятся ритуальными заклинаниями о «невозможности» и превращаются в реальность только тогда, когда уже не могут решительно изменить ход событий.
Дональд Трамп предлагает иную иллюзию решительности. Он обещает «закончить войну», но его подход основан на упрощении и непонимании сути конфликта. Для него это «территориальный спор», который можно уладить сделкой, обменяв «спорные» территории, — а не война завоевания, в которой Россия отрицает право Украины на существование. Его «мир» обернется мюнхенским сговором — уступками агрессору в обмен не более чем на передышку. Внешне это выглядит как подлинное стремление положить конец кровавой войне, но по сути — то же бегство от ответственности, только в другой форме, та же попытка отделаться от угрозы, а не заниматься реальным решением проблемы.
Вот где выбор Запада. Если сопротивление российской агрессии действительно «невозможно», то бессмысленно продлевать агонию. Капитуляция, и не только Украины, но и всей Европы, — логична. Но если капитуляция все-таки неприемлема, западные лидеры должны поступить так, как это делали «старые европейцы» Бисмарк, де Голль и другие: сформулировать ясное видение того, чем должна закончиться война с точки зрения интересов безопасности Украины и стран Европы, выработать стратегию достижения этой цели и следовать ей неуклонно, шаг за шагом, — не спрашивая «разрешения Москвы».
Здесь и возникает истинный выбор: либо смириться и уступить, либо идти вперед, делая необходимое возможным. И здесь особенно уместны слова Черчилля:
Никогда не поддавайтесь силе, никогда не поддавайтесь очевидно превосходящей мощи вашего противника.
