Теперь эра «новой инклюзивности» выдохлась: атомизация общества, усиление роли государства, появление интернета и соцсетей спровоцировали консервативно-популистскую контрреволюцию, которую мы сейчас и переживаем. Выдержит ли ее сложившийся более полувека назад либеральный миропорядок, будет зависеть от того, как люди научатся обходиться с информацией.
Публикация подготовлена медиапроектом «Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — «Страна и мир»).
От тезисов Лютера к передовицам «Правды»
31 октября (некоторые историки утверждают, что в середине ноября) 1517 года Мартин Лютер приколотил к дверям церкви в немецком городе Виттенберг текст своих «95 тезисов» — предложений для теологического диспута. Основным их содержанием было осуждение многих тогдашних практик католической церкви, откровенно противоречивших, по мнению Лютера, основам христианского вероучения. Эта дата считается днем начала Реформации — религиозно-политического движения, навсегда изменившего облик Германии и всей Европы.
Идеи Лютера получили быстрое распространение — в том числе потому, что для этого уже имелось техническое средство: книгопечатание, появившееся примерно 80 годами ранее. Тогдашний западный мир благодаря этому изобретению стремительно менялся. Гораздо более широкие, чем раньше, слои общества получили доступ к свежей информации, в том числе и вполне революционной, вроде тезисов Лютера.
Сейчас уже стало общим местом считать книгопечатание одним из факторов, способствовавших успеху Реформации, — равно как и Контрреформации, движения за обновление церкви в рамках католицизма, которое позволило римским папам сохранить за собой значительную часть паствы. Но если присмотреться к дальнейшей истории, несложно понять, что информационный фактор сыграл заметную роль и в ходе других революционных перемен.
XVIII век принес распространение того, что уже можно назвать средствами массовой информации в современном смысле слова, — газет, листовок, памфлетов и т. п. Уровень грамотности тогда был еще невысоким, но порой хватало и одного грамотного на всю деревню, который вслух читал односельчанам в местном кабачке привезенную из города газету. Именно газеты сыграли заметную роль в европейских революциях конца XVIII — первой половины XIX века. Июльские события 1830 года во Франции вообще называли «революцией газетчиков». Началась она с совместного призыва парижских либеральных газет к гражданам: не подчиняться королю Карлу Х, нарушившему конституцию. Согласно известному афоризму, современные нации создали школа, армия и бюрократия. Безусловно, в этот список стоит внести и газеты.
С появлением новых средств распространения информации — телеграфа, телефона, радио и кинематографа — сложилось по-настоящему глобальное информационное пространство. И снова «совпадение»: всеобщее применение этих технических новшеств пришлось на времена кризиса и краха, по выражению Стефана Цвейга, «вчерашнего мира» (по отношению к нам уже скорее позавчерашнего) после Первой мировой войны.
Началась эпоха по-настоящему массовой политики и массовой же пропаганды.
В течение ХХ столетия, вне зависимости от всех его перипетий, сохранялась определенная иерархия информационных источников. В демократических обществах граница пролегала между «серьезными» и «бульварными» масс-медиа, а СМИ в целом отводилась роль «сторожевых псов демократии», хотя в действительности их взаимоотношения с политическим и деловым истеблишментом зачастую были куда более сложными и неоднозначными.
В странах с авторитарными режимами дела обстояли иначе: формальная «пирамида авторитетов» была ясна («Правда» «главнее» «Известий», но «Известия» «главнее» «Труда», а тот — «Сельской жизни»), однако фактическая иерархия доверия могла выглядеть по-другому. Скажем, доверие местным СМИ нередко было выше, чем центральным, в силу простого обстоятельства: местным журналистам было сложнее врать своим соседям о фактах, которые те видели собственными глазами (это не значит, что наиболее «неудобные» факты не замалчивались), чем сотрудникам «Правды» — писать о «построении коммунизма к 1980 году». Как бы то ни было, по обе стороны «железного занавеса» СМИ стали неотъемлемой составной частью общественно-политической системы.
Победная поступь инклюзивности
Либеральной революцией с определенной долей условности можно назвать социально-культурные процессы, протекавшие в западном мире начиная примерно с 1960-х годов. Фактически речь идет о новой фазе перемен, начатых американской и европейскими революциями XVIII–XIX веков. Эти перемены можно охарактеризовать как поэтапное распространение не только формальных гражданских прав и свобод, но и неформального общественного приятия групп, ранее бывших маргинальными и неполноправными: женщин, представителей расовых, этнических, религиозных, сексуальных меньшинств и т. д.
Это была революция инклюзивности. Именно инклюзивность стала одной из основных черт, отличающих современные демократии от авторитарных режимов. Последние, напротив, базируются на эксклюзивности. Они четко очерчивают круг «правильных» граждан и выносят за его пределы «неправильных», подвергая последних поражению в правах. Левые диктатуры лишали прав представителей «эксплуататорских классов», а разные типы авторитаризма, правые режимы — отдельные национальные, религиозные и иные группы, приверженцев оппозиционных взглядов.
Движение за расовое равноправие в США, крах колониальных империй, молодежные бунты конца 1960-х в ряде европейских стран, сексуальная раскрепощенность и новый подъем феминистского движения — все это были события, которыми ознаменовалась либеральная революция второй половины ХХ века. После крушения коммунистических режимов и распада СССР к ней в той или иной мере присоединились страны бывшего восточного блока.
Однако существовали и факторы, которые с самого начала ставили под вопрос успех этого этапа либеральной революции.
Прежде всего, в отличие от революций двух предыдущих столетий, на сей раз на Западе обошлось без кардинальных перемен социально-экономической системы. Основы капитализма, каким он сложился к середине прошлого века, остались неизменными, хотя определенные сдвиги происходили. В развитых странах возникла модель социального государства, отчасти учитывавшая противоречивый опыт социалистического эксперимента в восточном блоке. С появившимися кризисными явлениями, казалось, удалось справиться, начиная с 1980-х годов, благодаря серии неолиберальных реформ. В целом система работала, рост благосостояния, пусть и весьма неравномерный, затронул не только Запад, но и значительную часть «третьего мира».
С крахом соцлагеря и распадом СССР наступила обманчивая краткая эпоха «конца истории».
Либеральная революция, однако, была не настолько глубокой, как могло показаться. Она в гораздо большей степени затронула образованные, социально благополучные и прежде всего городские слои, сферу культуры, информации и систему образования. Наиболее ярким примером здесь может служить «полевение» западных университетов, начавшееся далеко не вчера. Истеблишмент успешно «переварил» былых революционеров, доказательством чему могут служить карьеры таких людей, как бывший министр иностранных дел ФРГ Йошка Фишер или экс-председатель Еврокомиссии Жозе Мануэль Баррозу: оба начинали в 1960–1970 годы как радикально левые бунтари. Идеологические лозунги западного мира поменялись гораздо заметнее, чем реальная общественная ситуация.
Несмотря на изменение нравов, принесенное эрой новой инклюзивности, большинство населения осталось стихийно консервативным. Кроме того, это большинство было относительно «молчаливым». Медиасреда, основанная на сложившейся иерархии источников информации, теперь по большей части транслировала идейные установки либеральной эпохи, которые пустили не столь уж глубокие корни в массовом сознании.
Но чтобы это выяснилось, понадобилась новая информационная революция, пришедшая в начале XXI века.
Как что-то пошло не так
Одной из самых значительных перемен, принесенных прошлым столетием, стала атомизация общества. Ее причинами явились резкое усиление механизмов централизованного государства, урбанизация, секуляризация и прочие явления, способствовавшие краху или кризису традиционных социальных институтов — семейных кланов, самоуправляющихся сельских и городских общин, некоторых видов малого бизнеса, церквей и т. п.
Признаком сегодняшней жизни стало одиночество в толпе. Несмотря на вроде бы огромное количество социальных взаимодействий, которыми сопровождается повседневная жизнь современного человека, он все чаще остается наедине с собой и своими проблемами. Это явление имеет и статистическое выражение: по данным Еврокомиссии за 2024 год, из 202 млн домохозяйств в странах ЕС 75 млн составляют домохозяйства, состоящие из одного взрослого без детей (single adult households). Число таких домохозяйств за последние 10 лет выросло почти на 17%. Подобный рост наблюдается и в других странах, столь разных, как США, Япония, Россия и Сингапур.
Главным партнером атомизированного индивида становится «заботливое» государство с его правилами и регуляциями, число которых постоянно растет. Методы проявления этой «заботы» могут быть разными — жесткими в условиях авторитаризма, относительно мягкими и латентными у либеральных режимах. Тем не менее не будет преувеличением сказать, что за последние сто лет влияние государства на жизнь обывателя на всем ее протяжении, от рождения до смерти, в развитых странах возросло колоссально.
А вот об уровне доверия граждан к государству это можно сказать далеко не всегда. Это доверие падает особенно резко там и тогда, где и когда не только растет социальное неравенство, но и обозначается ценностный разрыв между правящими элитами и значительной частью общества. Именно это начало происходить по множеству причин во многих странах на рубеже тысячелетий.
Первыми «звоночками» стали политические явления 1990-2000-х: взлет популярности радикально-консервативных и национал-популистских движений («партия чаепития» в США, Национальный фронт во Франции, Партия свободы в Австрии, «Право и справедливость» в Польше), отказ от новой конституции Евросоюза как элитарного проекта превращения ЕС в федеративное «супергосударство», рост антимигрантских и антиисламских настроений как следствие террористической волны начала 2000-х и т. д.
В странах бывшего СССР общественное недовольство проявлялось прямо противоположным образом: в Грузии, Украине, Кыргызстане произошли т. н. «цветные революции», в то время как в России и Беларуси отторжение хаотических либеральных преобразований 90-х привело к формированию авторитарных режимов. Значительная часть россиян сочла резкое усиление государства и его репрессивных функций лучшим рецептом избавления от неурядиц.
Почва для консервативно-популистской контрреволюции как антитезы либеральной революции конца ХХ века была подготовлена еще до того, как мировой кризис 2008–2013 годов продемонстрировал слабые стороны неолиберальной экономической модели. И именно в этот момент — очередное историческое «совпадение» — мир вступил в новый период радикальных информационно-технологических перемен, по своим масштабам вполне сопоставимый с предыдущим, в конце XIX — начале ХХ века.
«Пузыри» против иерархий
Появление интернета полностью изменило глобальный информационный ландшафт. Началось быстрое разрушение сложившихся иерархий: социальные сети превратились в популярную и эффективную (что далеко не всегда означает качественную и заслуживающую доверия) альтернативу «традиционным» СМИ. Очень скоро проявился их политический потенциал как средства мобилизации электората в ходе избирательных кампаний и способа самоорганизации населения во время кризисов: массовые протесты в самых разных странах, от «арабской весны» до киевского Евромайдана и оппозиционных демонстраций 2020 года в Беларуси координировались с помощью интернет-коммуникации.
В руках «молчаливого большинства» оказалось могучее средство самовыражения. С одной стороны, это поставило под угрозу информационную монополию государства там, где она существовала. Это привело к введению различных ограничений онлайн-коммуникации в Китае, России, Иране и других странах с авторитарными режимами. С другой, демократические общества столкнулись с проблемой почти бесконтрольного распространения фейков, дезинформации, конспирологических теорий и иного информационного трэша.
Быстро девальвировался вес экспертных мнений и престиж соответствующего статуса. Ведь отныне «экспертом», пользующимся вниманием и популярностью у огромной аудитории, мог стать каждый умеющий ловко складывать слова в предложения в соцсетях, делать «вирусные» видео и владеющий приемами ускоренного привлечения лайков и шеров. (Один мой друг иронически описывает эту ситуацию фразой «каждый суслик — агроном»). Те, кто считали, что «поколение интернета» сможет отделить зерна от плевел, правду от лжи, и не позволит пропаганде манипулировать собой, быстро оказались разочарованными.
Миллионы экзистенциально одиноких людей обрели ощущение причастности, пусть и дистанционной, к большим коллективам единомышленников. В полной мере проявился известный психологам кумулятивный эффект, когда человек всё более утверждается в собственном мнении, каким бы оно ни было, когда видит, что его разделяет большое количество других людей.
Так сформировались «информационные пузыри», в которых живет, вероятно, большая часть активных пользователей соцсетей. Это разделение информационного пространства на практически изолированные друг от друга «клубы единомышленников» стало одним из существенных факторов политической поляризации, которая сегодня считается одной из главных угроз либерально-демократической политической модели.
Сама по себе такая поляризация не представляет собой ничего нового. Еще в античном Риме и Византии роль своеобразных протопартий (и одновременно ополчений, готовых в любой момент перейти к насильственным действиям) играли враждовавшие между собой объединения болельщиков на гонках колесниц, активно использовавшиеся в политической борьбе. Для сегодняшней ситуации, однако, характерна непрерывная радикализация новоявленных «прасинов» и «венетов» (сторонники соответственно зеленой и синей команд на ипподроме в Константинополе).
Либеральный консенсус, поверхностный характер которого уже стал очевидным, подрывают как национал-популисты, борющиеся за несбыточную мечту о возвращении «мира, когда он еще был нормальным», так и woke-левые. Последние фактически заменяют инклюзивность либерального порядка новой эксклюзивностью: subalterns, группы, маргинализованные в традиционном обществе, должны обладать не только равноправием, но де-факто и правом решающего голоса — в качестве искупления былых грехов доминировавшего большинства.
«Правды нет и все возможно»
Вдобавок выяснилось, что новые информационные технологии могут служить мощным инструментом манипуляции общественным мнением. Современные диктатуры, защищаясь от свободы информации всё более сложным набором ограничительных мер, одновременно умело действуют на поле противника, применяя против своих демократических соперников богатый арсенал гибридной войны. Название книги британского аналитика Питера Померанцева о российской пропаганде — «Правды нет и все возможно» (Nothing Is True and Everything Is Possible) — хорошо отражает информационную стратегию этой войны. Ценность факта как основы какого-либо информационного обмена в современном мире стремительно снижается. Телега ставится впереди лошади: интерпретация фактов становится важнее их сути.
Любопытный эксперимент в этом отношении недавно провели чешские кинодокументалисты во главе с режиссером Робином Квапилом. Они отобрали из большой группы своих сограждан, придерживающихся пророссийских взглядов, троих, которые согласились отправиться с ними в поездку по Украине, включая прифронтовые районы, чтобы собственными глазами увидеть реалии войны. Возникший по итогам этого путешествия фильм «Великая отечественная поездка» (Velký vlastenecký výlet) демонстрирует порой весьма эмоциональные реакции его героев на увиденное, но показывает и другое: взгляды трех чехов на причины войны в Украине после поездки практически не изменились. Убеждения, приобретенные в «информационном пузыре» («Россию спровоцировали, НАТО приблизилось к российским границам, украинцы купились на обещания и пропаганду Запада»), оказались сильнее личных впечатлений от разрушенных городов, раненых мирных жителей, огромных кладбищ со свежими могилами и прочих свидетельств российской агрессии.
К этой специфике нынешней информационной революции, имеющей вполне очевидные политические последствия, следует добавить смятение в умах, вызванное развитием технологий искусственного интеллекта. Пока реакции широкой общественности, успевшей ознакомиться с тем, как работает ИИ, можно опять-таки назвать поляризованными. С одной стороны, много насмешек над «ляпами» наиболее распространенных ИИ-механизмов, прежде всего ChatGPT, их неточными или вводящими в заблуждение ответами на вопросы. С другой, есть и «партия настороженных», считающая, что мы находимся в начале гибельного пути, на котором нас ждет появление полноценного альтернативного сознания, которое будет способно подчинить себе своих создателей. Трезвый подход к ИИ как к перспективному инструменту, нуждающемуся в изучении, совершенствовании и определенном контроле, остается скорее исключением.
Подведем итоги
Нынешняя информационно-технологическая революция вполне сопоставима с тем, что человечество, во всяком случае западный мир, уже переживало не один раз. Как и в предыдущих случаях, приход радикальных изменений в технологиях производства и распространения информации не только совпал с серьезным политическим, социально-экономическим и идейным кризисом, но и способствовал его расширению и углублению. Этот кризис угрожает основам сложившегося во второй половине ХХ века либерального порядка, который, несмотря на имевшиеся у него глобальные претензии, не стал всемирным, и более того — столкнулся с серьезным сопротивлением в тех обществах, где появился.
Это опять-таки не новое явление: вслед за каждой предыдущей революционной волной приходил период реакционного «отката». Реформация столкнулась с Контрреформацией, французская революция переросла в череду войн, которые вела республика, а затем наполеоновская империя, и к их поражению, после чего была реставрирована монархия Бурбонов, и т. д. Однако итогом каждого подобного потрясения было постепенное формирование культуры диалога и соответствующей ему институциональной рамки, позволяющей сосуществовать людям разных верований и убеждений.
В одном случае это был Вестфальский мир 1648 года, установивший после череды религиозных войн modus vivendi между католической и протестантсткой частями Европы. В другом — формирование в XIX веке парламентских демократий, давших возможность либералам и консерваторам выяснять отношения не на поле боя, а у избирательных урн. В третьем — попытка после Второй мировой войны создать мировой порядок, хотя бы отчасти основанный на согласовании интересов разных стран и народов, и позволяющий избежать нового глобального столкновения. Тревожным выглядит тот факт, что каждый раз культура диалога утверждалась лишь после долгого периода кровавых потрясений.
Сейчас мы находимся в самом разгаре очередного глобального кризиса, поэтому предсказать, как он завершится, практически невозможно. Ясно лишь, что информационный фактор сыграет важную роль в грядущих событиях. То, как мы станем обходиться с фактами и интерпретирующими их словами, будет не менее важно, чем дальнейшее развитие технологий, экономических моделей и политических систем.
