Двухсотлетний декабристский юбилей режиму приходится как-то отмечать, хотя он охотно о нем бы промолчал. Но декабристы по-прежнему присутствуют в школьных и вузовских учебниках, не сняты посвященные им мемориальные доски, не закрыты музеи, не переименованы улицы.
Глазами тюремщика
Это мешает властям просто осудить несанкционированный бунт и подталкивает к имитации сбалансированных оценок. В духе установочного блокбастера «Союз спасения» (2019), развернутого затем в 8 серий (2022). Декабристы там по-человечески симпатичны, их даже жаль, но царь и его вельможи еще приятнее, и очень здорово, что они разделались с бунтовщиками.
Мединский посоветовал включить эту картину в школьную программу. Напрямую этого, кажется, не сделали, но ее концепт стал официальным. Скажем, «главной целью» конференции, которую российский Минюст сейчас устраивает по случаю декабристского юбилея, объявлено «обоснование приоритета эволюционного пути проведения реформ над применением революционных и насильственных методов».
Что не исключает творческих изысканий по мелочам. К примеру, главный тюремщик России, директор ФСИН Аркадий Гостев, посетив выставку «200 лет со дня восстания декабристов», сообщил, что опыт совместного содержания декабристов на каторжных работах убедил его в нецелесообразности устройства колоний, специально предназначенных для «содержания террористов и экстремистов» — из-за «значительных рисков — рисков объединения, единения и концентрации в одном месте таких лиц».
Я смог выявить только одну попытку по-крупному актуализировать этот сюжет. По ресурсам русских националистов сейчас гуляет текст, который превозносит декабристов за русский национализм:
Сегодня в декабристах себя могут узнать все, кому за державу обидно и кто при этом недоволен автократическим стилем правления, засильем диаспор и привилегиями одной республики, чьё руководство лояльно лично самодержцу, но отнюдь не русскому народу. Ну, а в революционном походе с юга России на столицу, который планировался Пестелем, легко узнается бросок „вагнеровцев“ на Москву… Да, Пригожин и его командиры — это социальный типаж, максимально далёкий от молодых дворян и офицеров, входивших в декабристские общества. Но вайб один и тот же — рассерженные патриоты, которые бросают вызов режиму путем военного мятежа. В общем, понятно, почему у нас в России про декабристов сейчас стараются лишний раз не вспоминать. Вдруг кто-нибудь вдохновится их примером?
Не будем гадать, узнавал ли Пригожин себя в Пестеле, а просто разберем факты отдельно от мифов.
Не числом, а сакральностью
В этом восстании не так уж много исключительного. Военный мятеж на фоне восхождения очередного правителя на престол — дело в России нормальное. В нашей империи смена вождя даже и должна сопровождаться бунтом, удачной или не очень попыткой переворота или какими-то другими не записанными в прописи действиями.
Российское государство возникло в XV веке, при Василии Темном и Иване Третьем. От Василия Темного и до Путина в нашей державе сменились примерно 40 правителей, две трети из которых заняли престол на фоне или в результате бунта либо путча.
В нынешней России за 34 года уже забылся революционный приход Ельцина к власти, а Николаю Первому причин удивляться не было. Его отец и дед погибли в путчах, а за столетие между ним и Петром Первым спокойный и конвенциональный переход власти из одних рук в другие был в России исключением.
Бунт декабристов не был массовым и даже не выглядел большим. Им удалось вывести в центр столицы 3 тысячи человек, из которых лишь десятая доля более или менее понимала, что происходит. Остальные, как и в переворотах XVIII века, были рядовыми солдатами, которые были натасканы на механическое выполнение любых приказов и обмануты своими офицерами. За несколькими исключениями, все погибшие 14-го декабря 1825-го были не заговорщиками, а именно солдатами или городскими зеваками, которые сбежались поглазеть на сенсацию.
Но причиной поражения стала не малочисленность путчистов. В России власть берут малыми силами. В каком-то смысле она всегда валяется на земле.
В 1741-м Елизавета Петровна захватила трон всего с тремя сотнями гвардейцев. Их хватило, чтобы успешно штурмовать Зимний. Но она была живой и убедительной кандидаткой в монархи, а у декабристов кандидатом в цари был отсутствующий и неубедительный Константин Романов, который уже отказался от притязаний на трон.
Из-за этого шансы на успешный переворот у бунтовщиков были минимальны. Даже если бы они убили только что занявшего престол Николая Первого, это не создало бы новый режим. Никто ведь ни в верхах, ни в низах не собирался их признавать.
Сами по себе военные, не имеющие во главе себя сакральных фигур, в нашей империи никогда власть не брали и военных диктатур ни разу не создавали. В этом отличие России почти от всех стран. Максимум, чего декабристы могли бы добиться и к чему, видимо, стремились, это заставить Николая вступить с ними в переговоры и уговорить его пообещать конституцию.
Но и в этом не было принципиальной новизны. Николай стал бы тогда уже четвертым по счету главой России, который при занятии престола пообещал бы что-то вроде конституции, — после Василия IV Шуйского (1608; «крестоцеловальная запись»), Михаила Романова (1613; заверения, данные Земскому собору) и Анны Ионновны (1730; «кондиции»).
Такие клятвы у нас в империи выполнять не принято. Тот же Николай в 1832-м отменил конституцию усмиренного им Царства Польского, которую незадолго до этого пообещал соблюдать.
Нежеланье быть испанцем
Как видим, выступление декабристов укладывалось во вполне традиционные для тогдашней России рамки и не выглядело чем-то невиданным. Кроме одного пункта, который и сделал декабристов декабристами. Они видели в себе не очередных российских путчистов, а носителей непобедимого духа времени, глашатаев пришедшего из Европы прогресса.
В отличие от всех своих российских предшественников, люди 1825-го полагали, что на их стороне не просто сила и справедливость, а сама мировая история. Они вдохновлялись деяниями европейских революционеров и особенно только что произошедшей испанской революцией 1820-1823-го. Ее ведь тоже осуществили военные и вождем тоже был офицер — полковник Рафаэль Риего.
Это была иллюзия и притом мимолетная. Декабристы буквально во всем отличались от испанских революционных офицеров, популярных среди солдат и горожан, подкованных в либеральной фразеологии и презиравших старый испанский режим.
Они были похожи на тех, кем и были — на архаичных помещиков-крепостников и одновременно на боевых офицеров, привыкших выполнять приказы. Их продвинутость была продвинутостью разговоров за выпивкой, а попытка устроить путч — продуктом сложения случайных обстоятельств.
Поражение испанской революции (1823) и казнь Риего стали в Испании лишь прологом к новым и новым восстаниям и переворотам, которые затем выносили наверх все новых военных вождей, которые вдохновлялись «традициями Риего» и считали себя защитниками народа, армии и прогресса. А декабристы превратились в банальных лоялистов, а часто и охранителей, сразу же после мятежа и ареста и навсегда ими остались.
Сейчас принято считать, что бунт декабристов на всю жизнь напугал царя Николая и отвратил его от каких-то мудрых преобразований, к которым он в душе якобы стремился. В действительности царя отвратил от преобразований не бунт, а собственный полный над ним триумф.
Режим десятки лет после декабристского мятежа чувствовал себя в империи абсолютным хозяином и ни от кого не слышал ни слова протеста. Россия очередной раз уклонилась от получения исторического опыта, пока другие через него с кровью и потом проходили. Как та же Испания, например, с ее чередой переворотов и гражданских войн, которые длились полтора века и научили ее в конце концов демократии.
А моральная капитуляция декабристов была полной. Часть из них дожила до 1850-60-х, когда новый император «простил» их и вернул из ссылок, но ни один не пытался сыграть даже микроскопической роли в тех оппозиционных течениях, которые быстро складывались в те же самые годы.
Никакой личной преемственности между ними и тогдашним поколением революционеров не было. Но декабристский миф сложился в умах как раз тогда. И то, что уцелевшие его носители абсолютно ему не соответствовали, никому не мешал.
Тусклое сияние выдумки
Первым пропагандистом декабристского мифа был Александр Герцен. Он продвигал образ преданных справедливости мучеников и народных заступников с конца 1840-х, и особенно со второй половины 1850-х — в альманахе «Полярная звезда» и в газете «Колокол».
В 1856-м Николай Некрасов сложил поэму «Русские женщины» — о двух княгинях, добровольно поехавших в Сибирь за своими мужьями, в облике которых сливались и русскость, и женственность, и жертвенность, и титулованность — словом, все, что было близко сердцу тогдашней нарождающейся интеллигенции.
По мере того как в той же среде росло почитание Пушкина, пушкинский миф сближался и даже почти срастался с мифом декабристов. Так декабристская легенда обрела три свои составные части — «народно-жертвенную», «женскую» и «пушкинскую». Этому сочетанию сознание русского интеллигента могло только покориться.
Реальные декабристы были храбрыми офицерами и скорее лучшими, чем худшими, представителями помещичьей касты. Некоторые из их жен (хотя и далеко не большинство) действительно последовали за ними в Сибирь. И несколько из декабристов и в самом деле дружили с Пушкиным и даже сами умели составлять немудреные вирши. Но желание окутать их сентиментально-романтическим сиянием удовлетворяло не только потребности интеллигентов, но также и запросы российских революционных радикалов.
Первым в России поколением боевых, идейных и не склонных каяться революционеров были народники. Это сообщество сложилось в 1860-70-х. Позднее из него вышли и эсеры, и все разновидности социал-демократов. Как к ним ни относись, это были люди дела, не похожие на декабристов ни происхождением, ни взглядами, ни лексиконом, ни кругом интересов. Но им почему-то не хотелось быть самыми ранними из революционеров, и они искали себе предшественников. Декабристы более или менее годились, хотя фанатичного их почитания до 1917-го в этой среде не было.
Но потом, при большевистском режиме, декабристский миф вдруг расцвел. Большевики уничтожили всех революционеров, с которыми состояли в реальном политическом и идейном родстве, от эсеров до меньшевиков. Свое происхождение совместно с ними от народников они признавали, но вдаваться в неудобные подробности не хотели. Генеалогический отсчет нужно было начать от кого-то другого.
Декабристы подошли идеально — именно потому, что преемственность начисто отсутствовала, и неловких вопросов об их политическом родстве с большевиками просто не могло возникнуть. Так они заняли место первых русских революционеров. Обзавелись постоянно действующими музеями, главами в учебниках и историками, для которых декабристская тема на всю жизнь сделалась гарантированной кормушкой.
А с 1960-х, когда советская интеллигенция стала похожа на дореволюционную, декабристский миф, с его тремя составными компонентами, снова повернулся лицом к интеллигентам и обрел либеральный оттенок. Лучшим выражением его стала «Звезда пленительного счастья», снятая к предущему, 150-летнему юбилею мятежа (1975), прелестная своей романтической выдуманностью и оставляющая зрителю надежду, в отличие от «Союза спасения» путинской эпохи, с его свинцовой агитпроповской эпичностью.
***
К двухсотлетию декабристская история исчерпала мифологический ресурс и вряд ли когда-нибудь его восстановит. Культ декабризма — это одновременно и продукт бедности российского исторического опыта, и результат нежелания извлечь из него даже то, что он может дать. Похоже, 14 декабря 1825-го скоро забудут, как Куликовскую битву, так и не увидев подлинный смысл этого события.
