Поддержите The Moscow Times

Подписывайтесь на «The Moscow Times. Мнения» в Telegram

Подписаться

Позиция автора может не совпадать с позицией редакции The Moscow Times.

«Усталость от войны». Зачем говорить об ужасных вещах, когда о них больше не хотят слушать

После массы жутких заголовков очень легко почувствовать эмоциональное истощение. Нежелание соприкасаться с ужасными новостями — это только один из побочных эффектов усталости, которую приносит война.
Anatolii Stepanov / AFP

«Мы больше не можем публиковать столько текстов об Украине, — сказал один наш зарубежный медиа-партнер. — Наши читатели устали». Спустя более чем 125 дней вторжение России в Украину остается на первых полосах многих СМИ по всему миру. Но появляются другие вопросы для освещения — такие как отмена решения по делу Роу против Уэйда (отмена легализации абортов на федеральном уровне в США), борьба Китая с коронавирусом или просто «Что делать в отпуске». В итоге десятки изображений российских зверств и сотни историй из Украины становятся неким повседневным фоном для аудитории.

В то же время журналисты, которые до сих пор работают в поле, ищут еще более кровавые и невыносимые истории, которые могли бы переплюнуть уже опубликованные сюжеты. Украинский писатель, продюсер документального кино и медиа Алик Сардарян описывал эту тенденцию еще в конце марта. Война продолжается и все больше журналистов пытаются добраться до горячих точек, даже если это подвергает украинских фиксеров огромному риску. «Просто поездки во Львов им уже недостаточно», — пишет он.

Аудитория устала от одних и тех же кадров с разрушенными зданиями, семьями на вокзалах и сцен с беженцами.

Люди по всему миру не могут просто поставить свою жизнь на паузу, как это были вынуждены сделать украинцы. Мелкие политические баталии, спортивные события и даже рецепты печенья будут и дальше появляться в вашей ленте наряду с войной на Украине, создавая довольно безумный, фрагментарный образ современного мира.

К сожалению, усталость аудитории естественна и неизбежна. То, что для одних будет уникальным событием и катастрофой, для других может показаться всего лишь одной из сотен печальных историй, о которых рассказывают в телевизоре. Эта усталость — негласная сторона войны, которую я вижу не только в разговорах с зарубежными коллегами, но и с украинскими гражданами внутри страны. Едва ли возможно воспринимать все многообразие потерь и сочувствовать им с одинаковой силой несколько месяцев подряд.

Но почему медиарынок должен быть таким переменчивым? Может ли еще на нем найтись место для историй, которые способны бросить вызов чьему-то мировоззрению?

Я думаю, что да. И для этого даже не обязательно нужны мрачные картинки. 

Советские обои в темноте

Я хорошо помню 21 марта. Три недели войны уже позади. Столица Украины тогда жила под регулярными обстрелами, но ничего примечательного в те дни не происходило.

Я лежала на полу своей старой киевской квартиры, в которой еще не было ремонта — советский коридор с люстрами и светильниками начала 1960-х был временно превращен в спальню — и слушала подкаст The Guardian. Эпизод был посвящен промежуточным выборам в Америке и влиянию на них войны в Украине. Бывший политик размышлял, оттолкнут ли американских левых призывы украинцев о помощи с оружием. Также обсуждалась реакция на рост цен на газ, перспективы мировой инфляции и несколько других вопросов.

На меня снизошло внезапное откровение: все мое «я» невольно формировалось под влиянием геополитического ландшафта. Я почувствовала себя персонажем среднестатистической документалки: вот я, двуязычный ребенок моих русскоязычных, родившихся в Советском Союзе родителей, прячусь от российских ракет в коридоре, слушаю Politics Weekly America и пялюсь на советские обои в темноте.

Ведущий подкаста и его гость говорили в основном о понятиях, не имеющих физического выражения — а я все еще слышала настоящие взрывы сквозь наушники, пытаясь уснуть. Их голоса были настолько невозмутимы, что мне показалось, будто одна из наших стран — ненастоящая. «Они вообще существуют на самом деле? — спрашивала я себя. — И если да, где тогда я? Как называется это место, где цены на газ, одежда, товары и удобства не имеют значения?» Эти два измерения — зона боевых действий и мирная жизнь — в данном случае оказались настолько близко друг к другу, так что внезапно оба показались мне сюрреалистичными.

Думаю, что такие дни устанавливают границу, после которой ты теряешь возможность в полной мере объяснить пережитое тому, кто никогда не сталкивался с подобным.

Всего за пару месяцев до этого я изучала историю театра и писательское мастерство и умела видеть вещи, не имеющие практического смысла, но при этом осязаемые и глубоко реальные. 21 марта я обнаружила: все, что я когда-либо читала или изучала, совершенно потеряло свою привлекательность.

Все они — от Бодрийяра до лауреатов Пулитцеровской премии — не откликаются на реальность, с которой мне пришлось столкнуться. Им просто нечего сказать на это; им нет здесь места.

Вместе с тем я обнаружила ряд страхов, незаметно поселившихся в моей повседневной жизни. Вот их список:

— Я боюсь, что весь мир забудет о нас, и мы останемся изолированными в затянувшемся конфликте.

— Я боюсь, что не смогу дружить с людьми, которые не прошли через войну.

— Я боюсь, что каждый поднятый бокал вина всегда будет казаться мне пиром во время чумы.

— Я боюсь, что платье, сшитое не по нужде, а для красоты, больше никогда мне не подойдет.

— Я боюсь, что теперь каждая война, где бы она ни была развязана, будет в чем-то моей войной.

— Я боюсь, что никогда не оправлюсь от ненависти.

— Я боюсь, что эта война поставила на паузу того человека, которым я была.

Важно понимать, что это лишь краткий экскурс в состояние, которое многие люди, пережившие насилие, ограбленные или раненые, приобрели за десятилетия или годы. Для некоторых не будет возврата к так называемой «нормальной жизни» с лайфстайл-советами, которые так легко перемешиваются с фоторепортажами из Украины в Instagram-аккаунте New York Times.

Кажется, у народа Украины отобрали что-то существенное — фундаментальную идею о том, что мир может быть безопасным местом.

Пространство для сочувствия

Физические повреждения видны глазу и служат свидетельством ужасов войны. Травмы и тревога выглядят куда менее сенсационно, но гораздо более длительны и красноречивы.

Медиа стремятся как можно скорее осветить горячую тему, но война, как правило, раскрывает свое самое страшное лицо и самые тяжелые последствия лишь некоторое время спустя.

И то, что она длится так долго, едва ли не хуже того, что она вообще началась. Травма миллионов людей, которая широко освещается лишь в первые недели войны, в итоге замалчивается и нормализуется. Конечно, будет создано множество сюжетов, подкрепленных фактурой и статистикой, но что они на самом деле смогут нам показать? Смогут ли они выявить природу усталости людей? Смогут ли не поддерживать стремление спрятаться в скорлупу, если эта война случилась не с вами?

В отличие от небольших локальных изданий, которые борются за выживание, у крупных медиа есть ресурсы и власть, чтобы корректировать и даже в какой-то мере усложнять мировоззрение своих читателей.

Несмотря на строгие законы экономики внимания, крупные медиа должны находить способы напоминать о хрупкости мирной жизни: в условиях войны оказываются такие же, как мы, и нам следует сохранять к ним некоторое сочувствие; для этого необязательно отдавать все свои вещи обездоленным, просто ваш взгляд на современный мир не должен быть наивным.

В конце концов, медиаиндустрия и любые заинтересованные стороны, стоящие за ней, должны помнить, что их основной миссией как общественного института всегда было информирование с целью вовлечь и расширить перспективу — но не оттолкнуть. 

Почему все это важно? Потому что склонность забывать что-то, как только оно перестало быть вирусным и заманчивым — это и есть одна из причин, по которой войны становятся приемлемыми.

Материал впервые был опубликован в Eurozine.

читать еще

Подпишитесь на нашу рассылку