Откуда такие данные? А из соцопросов, говорят мне. Но мне так кажется, что доверять соцопросам в условиях диктатуры — то же, что искать подходящую лыжню в пустыне Калахари. Условия там не те.
А какой рейтинг был у Николае Чаушеску?
Для начала — небольшой пример: социалистическая Румыния. Проводились ли в ней закрытые соцопросы, мы не знаем, зато на выборах побеждала всегда Компартия с результатом не менее 97%. На XIV ее съезде, прошедшем в ноябре 1989 года, на пост генерального секретаря Компартии Румынии был единогласно переизбран Николае Чаушеску. Как нетрудно подсчитать, его поддержка составляла не менее 97%. А в декабре того же года его власть рухнула в результате народного восстания, сам он был расстрелян.
Момент, когда 146% сторонников диктатора «внезапно» превращаются в его ревностных противников, запечатлен на видео от 21 декабря: Чаушеску выступает перед народом с балкона собственного дворца, площадь заполнена толпой с флагами и его портретами, толпа что-то ревет… и вдруг лицо диктатора выражает крайнее изумление: он, кажется, понял, что́ они там ему кричат. Начинают бегать какие-то люди с автоматами, порядок на площади на некоторое время восстановлен, диктатор уверенно завершает свою речь. И спешно бежит из столицы, так и не поняв, что же произошло.
Я совсем не сравниваю два режима и не пытаюсь делать никаких предсказаний, я лишь хочу отметить: невозможно измерить настроения народных масс в стране, где на любых выборах гарантированно побеждает начальство, а пресса его исключительно восхваляет. И вот простому человеку, который меньше всего хочет проблем на свою голову, звонят на мобильный или городской номер (оба надежно идентифицируются) и начинают задавать вопросы: «А как лично вы относитесь к действующей власти, поддерживаете ли, одобряете ли ее действия?» Думаю, сомнений нет, что большинство ответит «как надо», в крайнем случае — откажется отвечать.
Как оно там в Калахари?
Те, кто проводят такие соцопросы, сообщают, что от ответа в последнее время уходят 8-9 человек из 10. И будь они на деле пламенными сторонниками действующей власти, они бы вряд ли упустили возможность об этом заявить. Впрочем, и в противники их, конечно, не запишешь. Можно счесть их пассивными наблюдателями, то есть соучастниками, но мы ведь не знаем, как они на самом деле живут, что делают не под прицелом официального объектива.
Впрочем, возникают сомнения и в корректности старых соцопросов, об этом недавно писал историк Иван Курилла в своем блоге. Он вспоминает, как по итогам 1990-х годов замеряли отношение россиян к демократии, и оказалось, что они ее не слишком-то любят. Только, задается Курилла вопросом, что в данном случае называлось демократией? Развал экономики, несменяемость президента… Нет, россияне, на самом деле, оценивали не демократию, которая была им практически неизвестна, а свой опыт девяностых, и неудивительно, что в массе своей они оценили его невысоко.
Кстати, о пустыне Калахари. Там живут немногочисленные племена охотников и собирателей, которых мы называем «бушменами», т. е. «людьми кустарника». Еще в прошлом веке антропологи изучали эти племена и пришли к выводу, что у них крайне невысокий IQ. Ну да, когда им давали карандаш и бумагу и просили выполнить тесты, составленные белыми людьми из больших городов Европы и Северной Америки, чтобы определять пригодность других белых людей к работе в современных корпорациях, результат оказался ожидаемым: чернокожие охотники из Калахари справлялись хуже, чем выпускники Гарварда и Оксфорда. Многие из них и карандаш-то держали в руках впервые в жизни.
И тут поступило возражение: а давайте возьмем оксфордских профессоров и этих самых бушменов и высадим их голенькими, с пустыми руками, в центре пустыни Калахари. Кто окажется сообразительней? Профессора умрут через пару дней от жажды и голода, а бушмены к вечеру добудут воду, назавтра соорудят себе шалаш, а через неделю обзаведутся одеждой, необходимыми орудиями и запасом пищи. Они не менее сообразительны, просто они решают другие задачи.
Так вот: инструменты по замеру общественного мнения, созданные в государствах с развитыми демократическими традициями, просто не работают в условиях диктатуры. Я в этом глубоко убежден. А выживать в пустыне — тоже важное умение, кстати.
А что вообще решает большинство?
Это не значит, разумеется, что любая социология в нашем случае бесполезна. Она вполне может замерять в динамике изменения общественного настроения. К тому же существуют всякие хитрые уловки. Например, давать ответ, который сам по себе тянет на уголовную статью, разумеется, мало кто захочет, но можно сформулировать иначе сам вопрос: «поддержите ли вы решение Верховного Главнокомандующего о начале мирных переговоров?» — и сравнить число ответивших «да» с теми, кто поддержит его же решение о последнем, решительном наступлении. Разумеется, часть ответивших просто поддержит любое его решение, или, точнее, скажет так, чтобы от них отвязались.
Впрочем, изменения общественного настроения видны не только по подобным замерам — их можно наблюдать по разговорам с таксистами, попутчиками в поезде, просто по домовым чатикам, где в обсуждения парковки и покраски стен в подъезде вдруг врываются вопросы жизни и смерти в буквальном смысле слова. И за последние месяцы тут, по моим наблюдениям, сдвиги серьезные.
Только все это еще не дает нам, полагаю, права говорить о мнении большинства. Да и… так ли значимо это мнение? Историки подсчитали, что в Гражданской войне, надолго определившей облик страны, принимало непосредственное участие меньше 10% населения Российской империи. Остальные сидели по домам, заботились о себе и близких, ждали, чем оно закончится. Можно их упрекнуть, конечно, в бездействии. Нельзя только их считать прямыми и непосредственными виновниками большевистского или любого другого террора.
Да и только ли в России бывает так? Когда-то люди думали, что земля плоская. Это показали бы любые опросы любого общественного мнения. Кто и как их переубедил? Да никто и никак. Просто они умерли, плоскоземельцы, народились новые поколения, которые ходили в школу и узнали про шарообразность Земли. Примерно так будет и тут.
Кстати, о вопросах. Мне всегда вопрос «Что делать?», нравился больше, чем «Кто виноват?».
