30 марта я проснулась и увидела новость о пропаже в Екатеринбурге моего приятеля, близкого друга моих коллег и друзей журналиста Wall Street Journal Эвана Гершковича в Екатеринбурге. Я уже давно не верю в то, что иностранный паспорт способен защитить кого-то от российских силовиков. Тем не менее, некоторое время во мне теплилась надежда на то, что если Эвана и задержали, то отпустят после пары допросов. Когда же стало известно, что его везут в Москву, чтобы предъявить обвинение в шпионаже и поместить в СИЗО Лефортово, начались мои флешбеки в 7 июля 2020 года.
Главной новостью тогда был коронавирус, мы с моим гражданским мужем — журналистом Иваном Сафроновым работали из дома. Был первый за долгое время день, когда ему нужно было ненадолго уехать по делам в городе. Наверное поэтому наше стандартное прощание с поцелуем не состоялось — мы были уверены, что встретимся через пару часов. С тех пор мы не виделись почти три года.
Ваня вышел из дома около 9 утра. Я оставалась в кровати, отвечая на рабочие сообщения, когда в двери стали агрессивно стучать, глазок показывал толпу людей в черной и камуфляжной одежде, а затем дверь стала открываться — звук каждого поворота ключа я помню до сих пор.
Так началась тянущаяся уже несколько лет история ареста Вани, обвинения в госизмене и приговора к — как его называют в СМИ — «сталинскому» сроку в 22 года. История кардинальных изменений не только в жизни Вани, но и всех его близких.
В момент ареста Сафронова мне было 22 года, я уже несколько лет писала материалы из российских судов и переписывалась с политзаключенными. И хотя я понимала, что прийти могут за каждым российским журналистом, наверное, не до конца осознавала, что это произошло со мной и моей семьей. С тех пор в российских тюрьмах оказалось такое количество моих друзей и знакомых, что открывая переписки в мессенджерах я уже не могу подсчитать все надписи «был_а онлайн более месяца назад». Поэтому, к сожалению, арест Эвана уже не стал для меня такой неожиданностью.
Российское государство сделало мне мощную прививку бесконечными арестами близких, друзей и коллег (даже адвокат Сафронова уже год сидит в тюрьме за пост о Буче). Теперь, увидев очередную новость об аресте, единственное о чем я думаю — чем могу быть полезна. Поэтому, несмотря на все флешбеки, первым делом после ареста Эвана мне было важно написать для наших друзей список вещей, которые ему необходимо передать и инструкции о письмах и передачах.
С одной стороны, ситуация с политзаключенными сейчас гораздо хуже, чем три года назад. Их стало столько, что даже журналисты профильных СМИ и самые известные правозащитники уже не способны перечислить и запомнить всех. Не говоря уже о помощи — работа адвокатов фактически свелась к тому, чтобы узнавать о самочувствии заключенного и держать связь между ним и семьей.
С другой стороны, три года назад я впала в ужасную депрессию — не только из-за несправедливого обвинения, не только из-за того, что у меня отобрали близкого, но и из-за отсутствия информации и полного непонимания со стороны других людей. «Давайте отправим Ване в СИЗО беговую дорожку, разве их не принимают?», «Девушка, я не могу помочь вам разобраться с его сим-картой без него, ну и что, что он в СИЗО — разве вы не можете ему позвонить?» — одна миллиардная от всех странных вещей, которые мне пришлось услышать от окружающих.
Поэтому первым делом после ареста Эвана я составила инструкцию для его друзей, поэтому я почти никогда не отказываюсь от предложений написать колонку на эту тему или дать комментарий. Поэтому я долго ждала, пока кто-нибудь сделает проект о близких политзаключенных, но не дождавшись, сделала его сама. Поверьте, он не приносит нам с коллегами ни денег, ни социальных поглаживаний — желающих вникать в проблемы политзеков и их близких на фоне и без того ужасного новостного фона, не так то много. Просто рассказывая о политзаключенных и помогая их близким, я в первую очередь помогаю 22-летней версии себя.
После приговора Ивана Сафронова отправили в колонию в Красноярский край. Недавно оттуда Ваня прислал мне письмо, в котором написал, что близкие к его 22-летнему сроку приговоры там есть только у пары человек (у убийц и рецидивистов). А о статье «госизмена» и вовсе никто не слышал. Арестовать за «госизмену» могут только гражданина России (как в случае Сафронова), а за шпионаж — только иностранца (как в случае Гершковича). И хотя меня никогда не волновало, что на Ваню повесили именно госизмену, ведь в России сейчас могут приговорить кого угодно за что угодно, обвинение в госизмене и шпионаже в России — тяжелое испытание.
Особенное тяжелое, потому что людей держат в самом закрытом СИЗО России, Лефортово (где свет горит круглосуточно, душ положен раз в неделю и вместо прогулочного дворика — камера три квадратных метра с небом «в клеточку»). И потому что дела рассматриваются в закрытом режиме. Общественность и журналисты не увидят материалы дела, близкие не увидят заключенного.
Про эти дела и огромные сроки мне часто говорят «ведь ты понимаешь, что все заключенные выйдут раньше, никто не досидит до конца срока». Я не обольщаюсь. Два года в Лефортово способны полностью разрушить здоровье невиновного человека, пять или десять лет в российской колонии способны разрушить жизнь. Не верю я и в то, что оптимизм каким-то образом дает шансы на победу. Но верю в то, что нужно продолжать работать и поддерживать друг друга. Потому что сила гражданского неповиновения и сила любви побеждает насилие диктатуры.
