Понятно, что в эпоху тик-тока и твиттера жизнь и политическое из последовательности событий превращаются в короткую автоматную очередь из трендов и хэштегов, но иногда все-таки стоит увязывать прошлое с настоящим, чтобы — условно — прозревать будущее.
В акции «Полдень против Путина» — два интересных аспекта: собственно «показать, как нас много» и «терапевтическое действие».
Показать, как нас много
Это довольно странный клинч, который выглядит буквально следующим образом. Еще в относительно мирные времена, когда Екатерину Шульман спрашивали, как мог бы выглядеть воображаемый свободный парламент в прекрасной России будущего, она отвечала примерно так: ни у кого не будет большинства, будет пять и более партий, каждая будет набирать условно 20%, а чтобы достигнуть парламентского большинства, придется учится создавать коалиции. Россия — большая страна, тут много разных групп гражданских интересов, и у каждой из этих групп может быть своя партия.
В некотором смысле то, что мы увидели в «Полдень против Путина», и причина того, почему акция оказалась не такой впечатляющей, — на улицы вышли сторонники только одной из множества партий. В ситуации виртуального парламента можно выдвигать любую гипотезу: мы увидели 20%, которые выразили свое политическое мнение.
Это была отличная акция, если бы мы были уже в будущем, если бы мы уже имели многопартийную и прозрачную систему и сторонники одной из партий, назовем ее «Партия Навального», вышли и показали, как их много.
Но во-первых, у нас остаются еще 80%, которые не за «Партию Навального». Они, может быть, даже против Путина, но по тем или иным причинам не хотят, чтобы их ассоциировали с этим «Полуднем». Как либералы не готовы объединятся с националистами, которые «Россия для русских», хоть они тоже против Путина, или православными мракобесами — а что, таких нет?
Нам все-таки пока еще шашечки, поедем позже.
А во-вторых, собственно тот факт, что в случае захвата власти бандитами предъявлять бандитам, что 20% населения страны против захвата… мне одному кажется, что это выглядит несколько неадекватно?
Есть и в-третьих. Поразительно, конечно, как быстро люди забывают прошлое. Никто уже, видимо, не помнит, как, живя еще в России, мы смотрели репортажи про «Путинбургер в Нью-Йорке» или «Акция протеста в Лондоне у посольства» и думали нецензурное. Ну да, те, кто в России, очень рады, что в Берлине выстроилась очередь… но в общем-то… ну и что? Хотя, конечно, нам, в Берлине, стоявшим в той очереди, а потом поехавшим по своим делам, а не в автозаке, очередь казалась прекрасной.
Никто из тех, кто предложил акцию, поддержал и призывал на нее прийти, никак не обозначил, что делать в случае не очень впечатляющего результата. Что делать, если не придет половина страны? Что делать, если придет 10 человек?
Терапия и капитал
В психоанализе есть такой невидимый спор: должен ли анализ заканчиваться — или нет? Фрейд, а за ним Лакан говорят: да. Сам процесс анализа должен быть быстрым, не должен растягиваться на годы, а факт окончания должен давать человеку инструменты прямо в руки.
Утрированно: психоанализ — метод обучения, человек обращается к аналитику с проблемой, аналитик не решает проблему, но учит человека, помогает только ему с только его проблемой, а дальше пациент как бы выпускается из этой школы и сам себе становится аналитиком.
Одна из задач политика похожа: создать вокруг себя группу людей, заряженных политически, и научить их участвовать в жизни сообщества. Политик, когда призывает людей прийти и проголосовать за него, заодно учит людей быть гражданами, решать свои гражданские проблемы.
Проблема психоаналитика — в том, что клиент, который закончил курс, перестает приносить деньги. Собственно, поэтому этот спор и невидимый. Гражданин, который выучился решать проблемы, может перейти к другому политику. Психоанализ, как и политическая деятельность, — прямая, ничем не ограниченная свободная речь. Свобода высказывания — одна из гражданских свобод, одно из прав человека и одно из базовых условий существования психоанализа. В ситуации, когда человек не может говорить свободно, не опасаясь, что на него донесут, о нем расскажут, никакой анализ невозможен.
Ситуация, в которой запрещено говорить свободно, идеальна для того, чтобы анализ не прерывался: человека явно что-то тревожит, но мы никак не можем нащупать, что же он такое переносит, где же у него проблема.
В войне и в Путине проблема! (Но как это сказать и не сесть?)
Вопрос: а должен ли аналитик придерживаться каких-то иных политических взглядов, кроме либеральных? Может ли аналитик, например, голосовать за Марин ле Пен или «Альтернативу для Германии»? Или совсем резко: может ли аналитик быть путинистом?
Конкретный аналитик как человек, понятно, может придерживаться любых взглядов, но как часть института — должен быть либералом. Он должен стоять на стороне мифа об анализе как свободной речи.
Ответ, понятно, все равно лежит исключительно в пределах конкретного аналитика, но крайне интересную интерпретацию этой проблемы дает Габриэль Тупинамба в «Желании психоанализа». Понимаете, говорит он, мы сейчас оказались в такой ситуации, когда психоанализ как институт выступает на стороне либеральных ценностей не потому, что он их придерживается, а потому, что если вдруг к власти придет АдГ, то выяснится, что с психоанализом ничего не случилось. Никаких изменений не произошло. Потому что психоанализ сегодня это не про помощь, а про деньги, только этот факт старательно замалчивается.
Эту интерпретацию можно почти слово в слово перенести на российскую оппозицию в изгнании.
Терапевтическое действие
Убийство Алексея Навального, среди прочего, указало на еще один механизм, который, кажется, никак не рефлексируется. Вообще-то, в жизни любого политика очень много речей, но по-настоящему великой может быть всего одна, от которой со временем вообще может остаться короткая формула про кровь, пот и слезы. Если собрать все, что наговорил Алексей Навальный, например, в своих стримах, найдется столько всего подозрительного (похожего на гомофобию, расизм, мизогинию), что такому человеку, если б он был жив, руки было б не подать.
Но он, увы, убит, и с ним, увы, его высказываний не обсудить.
Алексей Навальный был политиком не только потому, что у него (кажется, единственного в РФ) были настоящие амбиции — он действительно хотел и мог стать президентом, но и потому что его слова запускали механизмы в обществе, которые меняли реальность. «Трехдневное электронное голосование», например, — это реакция российской политической системы на «умное голосование», придуманное и воплощенное Навальным. Вот действие — вот его последствия.
Об этом и будут говорить политологи, писать статьи и книги, рассказывать студентам, это будет институционализировано и потому останется в памяти и истории, а не оговорки в стриме десять лет назад.
Но если мы возьмем этот механизм, эту способность, как бритву Оккама, отсекающую лишнее, и посмотрим окрест, кто еще способен на подобное, то увидим, что никого, способного придумать «политическое действие», в современной российской оппозиции нет.
Все, что предлагается — да тот же «Полдень» как возможность посмотреть, как нас много, — больше похоже на бесконечный сеанс анализа, из которого нет выхода. Все рассуждения, как будет устроена «прекрасная Россия будущего», старательно избегают обсуждения механики. Эта Россия наступит как бы сама собой. А все вопросы будет решать суд.
Но что делать со всеми учителями, которые фальсифицировали выборы? Судить? А кто тогда будет работать в школах? Что делать со всеми военными, которые фактом того, что они военные, оказываются преступниками? Что делать со всеми мелкими чиновниками городских администраций, которые за мелкую взятку подписали очередной акт проверки очередной «Зимней вишни» или «Крокуса»?
А реваншисты? В прекрасной России будущего, где Путин в Гааге, а в парламенте много партий, будут люди, которым все это не нравится, у которых раньше была стабильность, а проклятые демократы и реформаторы опять ввергли страну в девяностые. (А это будет вообще без всяких вопросов, кто бы и как бы ни пришел к власти. Тут даже не надо употреблять «условно девяностые».) Кто-то собирается с ними договариваться?
Или вот вопрос — жены мобилизованных. Вот женщина, у нее на войне погиб муж, остались дети. В прекрасной России будущего ее муж преступник и «правильно, что погиб»? Давайте обреем ее и пустим по миру?
Все эти вопросы есть прямо сейчас, решение именно этих вопросов, предложение механизмов, как будут решены эти вопросы, могли бы сдвинуть нас с мертвой точки.
Но российская оппозиция не занимается этими вопросами (российская оппозиция внимательно следит за ценой на нефть и предсказывает на ее основе коллапс экономики в следующем месяце). Не только потому, что нет никого с политическими амбициями, но, кажется, еще и потому, что всех устраивает сложившийся статус-кво.
Процесс говорения важнее результата. Поддерживается миф, что российская оппозиция против Путина (потому что как может быть иначе), но, видимо, все прекрасно осознают, что исчезновение Путина приведет к тому, что российская оппозиция — 20% вышедших в полдень — не способная предложить внятного действия и не способная ответить на насущные вопросы, опять проиграет по всем фронтам.
То есть, вообще-то, российская оппозиция в изгнании существует (и знает об этом), только пока есть Путин, а весь ее политический вес и голос в западном мире — как противников Путина — завязан именно на факте его существования.
