Режим Путина — это не просто диктатура; это модель для автократов по всему миру, показывающая, как медленно душить демократию при попустительстве институтов, призванных её защищать.
Гарри Каспаров
Новому авторитаризму, который мы видим на примере России, не нужны танки для подавления инакомыслия; он использует инструменты современности — СМИ, технологии и экономическую зависимость — чтобы создать общество, где свобода — это всего лишь воспоминание
Тимоти Снайдер
Полномасштабная война в Украине ускорила процесс демонтажа либеральных достижений советско-российского переходного периода 1986 и затем 1991 годов, положившего конец существованию СССР, но оставившего после себя государство незавершившейся демократии.
По мысли Герберта Маркузе в «Контрреволюции и восстании», развитые индустриальные общества (будем считать таковым российское государство, ориентированное на продажу природных ресурсов) используют технологии, средства массовой информации и репрессии для предотвращения революционных изменений, консолидируя власть в контрреволюционных рамках. Режим Путина извлек уроки из демократического «заражения» граждан цветными революциями — отличный пример этой динамики, сочетающей бюрократический контроль с идеологическим манипулированием.
Мы хотели бы осмыслить путинскую консолидацию власти именно как «медленную революцию», понять, как преднамеренное разрушение демократии бросает вызов классическому пониманию революции, и сможет ли «крепость Россия» выдержать давление войны, санкций и скрытого инакомыслия.
Определение революции
В классическом определении революция — быстрое, фундаментальное изменение политических, экономических или социальных структур, часто вызванное массовым восстанием или распадом государства, как это было во время Французской революции (1789) или большевистского переворота в России в 1917 году. Крейн Бринтон в «Анатомии революции» подчеркивал признак системного распада, а Теда Скочпол выделила кризисы госуправления как катализаторы революций.
«Медленная революция» — организованная государством длительная трансформация, достигающая революционных целей без резких низовых возмущений (кроме специально организованных). Действия Путина вписываются в эту концепцию: он утилизировал хаос, воцарившийся после 1991 года, после конституционного переворота Бориса Ельцина 1993 года и фальсифицированных выборов 1996 года — для восстановления очередного раунда самодержавия. В отличие от украинской Оранжевой революции или грузинской Революции роз, мотором которых служили взволнованные массы, медленная революция Путина опирается на коррупционную бюрократию и принуждение, а не на баррикады, она преобразует и систему управления, и общество, она одновременно и революция, и контрреволюция, поскольку отменяет цивилизационные достижения России.
Инверсия как революция: апофеоз власти и смерть содержания
Помните, у кровавого революционера Владимира Ульянова (Ленина) было определение революционной ситуации: низы не хотят жить по-старому, верхи не хотят управлять по-старому. Путинскую революцию стоит назвать инверсивной: низы не могут жить по-новому, а верхи не хотят управлять по-новому, или, иначе, низы готовы вернуться к долиберальной жизни, верхи готовы управлять в долиберальном стиле.
Путинская «революция инверсии» отнюдь не восстание против институционального порядка, а его утонченная революционная узурпация. Внешняя форма превалирует: выборы проводятся, законы принимаются, пресса существует, — но институциональное содержание высосано, как паук высасывает запутавшуюся в паутине муху.
Кремль создал феномен, который Бодрийяр называл симулякром второго порядка: не ложь вместо истины, а истина, ставшая ложью самой себе. В России — парламент, который ничего не решает, суд, который выносит приговор до слушаний.
Фактический захват власти произошел в 2012 году, когда Путин растоптал конституцию псевдовыборами (здесь было, между прочим, и формальное участие улицы, общества, в смене власти, то есть специально организованное) и вернулся в Кремль с четкими задачами и мировоззрением, которым он оперировал как тюремной заточкой. Республика превратилась в монархию с пожизненным правителем, переизбираемым по высосанной воле народа.
Это не реставрация авторитаризма: это эстетизированная диктатура, завернутая в бюрократическую упаковку. Здесь уместно процитировать Гюнтера Андерса, ученика Гуссерля и Хайдеггера, писавшего о моральной неадекватности человека эпохи техники: технологии производят эффект, превосходящий моральную осмысленность. Путинская система — продукт именно такой технологической революции.
Революционная власть больше не нуждается в использовании грубого уличного насилия — ей не нужно штурмовать «почту, телефон и телеграф», как предписывали большевистские классики. Все это заменено алгоритмами, цензурой, телеметрией, распределением бюджета и цифровыми фильтрами. То, что не удается «инвертировать» через техноэстетику, дорабатывается заплечниками по старинке: карательной машиной следствия, прокуратуры и судов (высосанных). Именно здесь ярче всего видна преемственность с временами революций: людей арестовывают и приговаривают ко многим годам заключения за несогласие с инверсией, бизнесменов лишают имущества и дают громадные тюремные сроки, а любое предприятие может быть национализировано по сигналу сверху – поскольку институт собственности тоже высосан.
Как и в эпоху радикальных перемен, национализация стала практикой: лозунги и комиссаров заменили уголовные дела и прокуроры, а вместо «пролетарской целесообразности» — обвинения в «неправомерной приватизации» или «подозрительной иностранной юрисдикции». В 2020-х Россия переживает настоящую волну экспроприации: активы переходят к государству или окологосударственным структурам — сначала под арест, потом под контроль, а затем под управление. Это касается как отечественного, так и иностранного капитала. Власть берет то, что считает своим, — и делает это со слоновьим изяществом симулякра и прямотой чекистов.
Хорошим образцом инверсии можно считать и главного военного союзника России – КНДР. Народная, демократическая, республика – все эти слова читаются как анекдот. Россия же куда изысканнее, но все равно она сегодняшняя — ирония истории: подмена содержания формой делает несвободу такой привычной, желанной, даже эстетически интересной, что «стокгольмский синдром» охватывает все общество. Совсем как при Сталине!
Для сегодняшней России как никогда подойдет прозрение Жана Бодрийяра: «Если симулякр не притворяется, он становится реальностью, подменяя собой истину». Концепция «инвертированной революции» («революции наоборот») определяет путинскую модель: не разрушить либеральные институты, а переиначить их функции, взять их под контроль и сделать их инструментами контроля. Конституция становится носителем произвола, выборы — механизмом сакрализации автократа, СМИ — зеркалом страха, вот такая «почта-телефон-телеграф» современности...
И вот уже она революционно захвачена.
Модели революции
Государствоцентрическая модель (Теда Скочпол) выглядит основополагающей: нестабильность России после 1991 года — экономический коллапс, олигархическое разграбление, институциональный упадок — создала вакуум власти. Путин централизовал власть, отменил (а потом вернул в виде пустышки) выборы губернаторов, извратил норму об ограничении президентских сроков (дважды: чуть менее нагло в 2008 году, по беспределу – в 2020), после чего и поскакал галопом в инверсию: все больше государства в экономике, все сильней репрессии против свободного слова и могущественней репрессивный аппарат... весьма схоже с тезисом Скочпол о реструктуризации государства. В отличие от распада СССР в 1991 году, вызванного несостоятельностью государства, путинская инверсия государство как бы укрепляет – в действительности укрепляя исключительно собственную власть.
Культурно-фреймовая модель (Дэвид Сноу, Роберт Бенфорд) объясняет идеологическую стратегию Путина. Напуганный Оранжевой революцией, он создал националистический нарратив, изображая Россию как другое, отдельное, самостоятельную цивилизацию, осажденную извне и разъедаемой изнутри западными апологетами «упадка». Государственные СМИ, движение «Наши» и православная символика квазиобъединили общество, а законы об «иностранных агентах» в несколько итераций за полтора десятилетия задавили или выдавили инакомыслие. В таких условиях невозможно появление ни открытой мобилизации, приведшей к грузинской Революции роз, ни массового эмоционального протеста в стиле Майдана.
Модель Хосе Ортеги-и-Гассета. В книге «Восстание масс» он критикует «массового человека» — апатичного, враждебного прогрессу. Путин культивирует именно такого человека, такой образ мышления, выставляет либералов хитроумными предателями, провозглашает стабильность (кладбищенскую) первостепенной задачей и парадоксальным образом провоцирует культурный упадок, чтобы дополнительно укрепить контроль, созвучный страхам Ортеги перед торжеством победившей посредственности.
Уже упоминавшаяся модель контрреволюции Маркузе утверждает, что развитые общества используют технологии, СМИ и репрессии для нейтрализации революционного потенциала, кооптируя инакомыслие в «одномерную» систему. Режим Путина служит примером: контролируемые государством СМИ и цифровая слежка подавляют любую инаковость, а покровительством сверху (энергетическая рента) покупается лояльность элиты. В отличие от низовых «оранжевых» или «розовых» революций, которые соответствуют модели ненасильственной революции по Шарпу и модели мобилизации ресурсов Чарльза Тилли, путинский подход, ориентированный на элиту и на ускоренное создание контрэлит, опирается на контрреволюционные механизмы подавления гражданской активности, обеспечивая стабильность посредством вынужденного согласия.
Государство без наследства: как отказ от обязательств стал основой новой государственности
Революция — не только слом институтов, но и отказ от наследства. После 1917 года ленинская Россия демонстративно отказалась от прав и обязательств Российской империи: частично не признала её долги, расторгла военные и экономические союзы, вышла из Первой мировой войны и дезавуировала все соглашения, которые связывали руки новой власти. Это был не юридический казус, а манифестация смены субъекта: мы не наследники, мы новое государство с новой идеологией.
Советская Россия не подписала Версальский мир, не признала Антанту, аннулировала царские заимствования и отказалась платить по долгам (их заплатила новая Россия). Дипломатические соглашения царизма считались «империалистическим наследием». Революция как акт предполагала юридическое отмежевание: субъект разрушил непрерывность истории и утвердил разрушение (до основанья, а затем...) как основу легитимности (...мы наш, мы новый мир построим).
Ровно по этому пути медленно, но последовательно, движется и путинская Россия. Она уже вышла из Совета Европы, а следовательно, и из Европейской конвенции по правам человека, и из Европейского суда по правам человека; она де-факто не признаёт решений международных арбитражей и трибуналов, включая Международный уголовный суд, договор о котором пописала, но не ратифицировал. Россия приостановила участие в Парламентской ассамблее ОБСЕ.
Формально Россия по-прежнему участник некоторых соглашений, но риторика ясно указывает: мы — не та Россия, что была в 1990-е или 2010-е. Путин, «революционно» въехавший в Кремль в 2012 году после инверсии – переменки с Дмитрием Медведевым, имевшей совершенно декоративный характер, принял концепцию «суверенной демократии», «традиционных ценностях» и «уникальной тысячелетней цивилизации». То был язык отказа не только от либерализма, но и от международного правового пространства, в который Россия была интегрирована после распада СССР. Формулировки — «антироссийская юрисдикция», «диктат международного права», «вмешательство Запада» — стали подготовкой к полному обнулению международной субъектности.
Интересный исторический парадокс: цитата Ленина, а принадлежит Путину: «Мы не признаём этих договоров. Это — соглашения старого мира. Мы создаём новый».
Война в Украине становится не отклонением от пути развития, а апофеозом, не просто геополитическим конфликтом, а вооруженным отрицанием международной правовой системы, структуры ценностей, к которой Россия сама была причастна и в которую долго пыталась интегрироваться. Агрессия против страны, чьи границы многократно признаны и гарантированы самой Россией, и не только по Будапештскому меморандуму, но и большими межгосударственными договорами 1997 и 2003 годов, под последним из которых стоит подпись Путина, становится актом юридического саморазрушения прежнего международного субъекта, но не через дипломатический выход из соглашений, а через войну как жест максимальной дерегистрации.
Война — обнуление всех подписей, любых договоренностей властителей «прежних» государств, даже если надпись «Россия» еще висит на фасаде. В этом и видится логика «революции инверсии»: уничтожение прежней субъектности любыми возможными публичными способами с требованием признания «новых политических реалий», этакого «нового лица».
Россия трансформирует себя из государства-преемника в государство-отказника, выстраивает новое самосознание не через преемственность, а через отрицание. Не «мы — Россия после СССР», а «мы — Россия вместо». Революционный контржест: Путин не создает новую федерацию, не принимает новую конституцию от лица нового народа, — он просто отказывается играть по прежним правилам, оставляя (ну, почти) атрибутику старой легитимности.
С юридической точки зрения это парадокс правопреемника, который отвергает преемство, но продолжает имитировать его для удобства — революция по своей сути. Возникает государство-бастард, дитя постимперского мифа, которое носит имя умершей демократии, но отрекается от ее сути и законов.
Франкенштейн революции: архаизация как идеология инверсии и конец модерна
Каждая революция завершается сменой идеологии. Революция 1905 года в России положила начало буржуазным реформам, Временное правительство попыталось встроить страну в модерн европейского типа, а Октябрьская революция утвердила коммунистическую догму как системный проект.
Революция Путина — столь же фундаментальный разрыв с прошлым. Ельцинская Россия была неудачной попыткой провести либерально-капиталистическую трансформацию, путинская инверсия – попытка архаизации и нового сакрального подчинения, пока не до конца понятно, удачная или нет. Путинская власть не предлагает обществу будущее — она предлагает инсталляцию прошлого. Все, что казалось пройденным: имперский патриотизм, культ военной жертвы, коллективная вина, фетишизация территории, антинормативизм — возвращается и становится новой государственной идеологией, главным законом нового государства, как того и требует революция.
Новая система не нуждается в последовательной теории, потому что собрана, словно Франкенштейн, из постимперских фобий, из риторики традиционных ценностей, из карикатур на демократию, из популизма с сакрализацией власти, из цифрового авторитаризма и пропагандистского технократизма и из религиозных символов, превращенных в театральные декорации. Франкенцарство, гальванизированное цифровыми технологиями управления.
Идеологию собранного из мертвых частей субъекта следует назвать инверсионным консерватизмом: форма революции, имитирующая реставрацию, но создающая принципиально новое единство. Это ни возврат к монархии, ни реставрация СССР, но уродливый гибрид, в котором шмиттовское исключение (когда власть отменяет закон) становится нормой. Сакральный суверен больше не правит, руководясь законом, — он правит, руководясь страхом, исключением, обидой и памятью, по-оруэловски, а право выбора, основанное на этом фундаменте, формально «демократически» доверено народу, у которого выбора нет.
Путинская революция неторопливо переваривает все институты, превращая их в однородную мелкодисперсную массу: суды неразличимы от силовиков, парламент от бюрократии, бизнес от правительства и все они от самодержца; прошлое становится вечной формой настоящего.
Возник режим, которому не то что не нужно – опасно развиваться, ему достаточно существовать как неизменная сцена, на которой враг всегда у ворот, жертва на войне всегда свята, а суверен всегда прав.
Куда Путин привел Россию
Медленная путинская революция превратила Россию в гибридное тоталитарное государство. Оппозиция искоренена: смерть Алексея Навального в 2024 году символизировала окончательное подавление инакомыслия, а продление президентских сроков и послушная судебная система забетонировали власть Кремля.
В экономике государственный капитализм, подкрепленный национализациями (начиная с ЮКОСа в 2003 году), направляет ресурсные богатства лояльным силовикам для стабилизации режима, частью чего становится война в Украине и милитаризация.
В социальной жизни строится националистическая, антизападная идентичность, насаждаемая через милитаристскую символику, школьную идеологическую обработку и чистки соцсетей. Война ускорила процесс.
Уязвимые места сохраняются: военные потери, экономический спад и подавляемые молодежные протестные настроения остаются угрозой общественному договору с режимом, «подписанному» в страхе и по принуждению. Латентное давление сохраняется и может стать, как и в в 1917, и в 1991 годах, причиной следующего переворота в России, когда (точнее, если) государственные репрессии превозмогут общественную адаптивность и управляемость.
Великий имитатор
Путинская инверсионная революция совсем не уникальна – она продолжает мировую традицию революций, закончившихся не свободой, а архаикой. Новейшая история предлагает два ярких прецедента — с разницей в тридцать лет, но с пугающим сходством.
Первый — Иранская революция 1978–1979 годов. Начавшись как восстание против шаха, его репрессий и прозападного гламура, революция завершилась формированием шиитской теократии. Власть перешла от светского авторитаризма к духовному догматизму: ислам стал правом, женщины — объектом государственного контроля, политическая система — инструментом принуждения. Произошла не просто смена режима, а замещение модерна сакральным тотализмом, оформленным в новые формы, но с древними смыслами. Светскую диктатуру сменила ритуальная, с фетвами вместо законов и мучениками вместо граждан.
Второй прецедент — Арабская весна 2010-х. Революционные взрывы в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии начинались под лозунгами свободы, справедливости, прав человека — но в большинстве случаев обернулись либо новым автократическим режимом (как у ас-Сиси в Египте), либо разрушением государства и возвращением к племенной, религиозной или милитарной идентичности. Символический круг замкнулся: попытка модернизации — крах государства — регресс в донациональное государство.
Эти истории показывают, что революция в XXI веке — скорее не путь в светлое будущее, а инструмент демонтажа модерна, способ вернуться к сакральному, к исключению, к ритуализированной власти. Путинская Россия — один из важнейших эпизодов цикла. Только фокус в том, что такие медленно выстраиваемые государства очень быстро разрушаются, слиняв, совсем по Розанову, за два, максимум три дня.
От них остается «буквально ничего».
