Большая часть картин Эрика Булатова давно разошлась по миру. Они висят в «Альбертине», МОМА и Центре Помпиду. И сам Булатов умер в Париже, где жил с 1992 года. Он уехал из России больше тридцати лет назад, прославился за границей, но продолжал считать себя русским художником.
В 2021 году на Sotheby’s работа Эрика Булатова ушла за рекордный миллион фунтов стерлингов, и его стали называть самым дорогостоящим русским художником. Картиной за миллион стало «Небо и море» — работа 1985 года, одна из хрестоматийных у Булатова и созданная еще в Москве. Гигантские белые буквы, составляющие слова «небо» и «море», сходятся на горизонте, на фоне традиционного пейзажа, заслоняя его. За буквами проглядывают море, небосвод, а из-под тучи исходят солнечные лучи.
Солнце у Булатова всегда побеждает тьму («Я всю жизнь верю, что в основе всего — свет»), мечты о свободе отменяют правду подневольной жизни («Я сразу ставил себе цель — быть свободным»), будущее одерживает верх над безнадежным прошлым, как еще в 1970-х обещала одна из самых узнаваемых картин Эрика Булатова «Слава КПСС». Жирные красные буквы, заполняющие квадрат окна, едва оставляют место для неба с облаками. Автор объясняет:
Когда мы смотрим на эту картину с точки зрения пространственной, заметно, что буквы близко, а небо далеко. У того и у другого разные жизни, разные пространства. Буквы представляют собой препятствие, клетку, которая мешает нам увидеть мир, мешает смотреть, не пускает нас туда. На картине не единство, связывающее буквы и небо, а наоборот, противоположность, вражда.
Буквы воюют с небом, но небо побеждает — просвет есть, поток воздуха как будто отрывает слова от плоскости, освобождая путь в другой мир. Тот самый путь к свободе, которую у Булатова всегда символизирует небо:
Мое глубокое убеждение, что ни в одном государстве и вообще в социальном обществе — свободы быть не может. Так или иначе, это все равно какая-то диктатура, либо рынка, либо идеологии. Однако посередине картины мы видим прорыв сквозь эту плоскость, прорыв в глубокое синее пространство.
Небо есть — значит, путь открыт.
Искусство Булатова литературоцентрично. Многие названия картин, повторяющие изображенный на них текст, — цитаты из его любимого поэта Всеволода Некрасова. Оттуда взялась «Свобода есть. Свобода есть. Свобода есть. Свобода есть. Свобода есть. Свобода есть. Свобода есть свобода». «Живу — вижу» — из его же: «Я хотя не хочу и не ищу, живу и вижу».
Слово у Булатова заменяет жест, как в работе «Хотелось засветло, ну не успелось». Почему не «но»? Автор терпеливо объясняет:
С союзом «ну» у картины появляется другая интонация, она становится более живой, в ней появляется пространство.
А пространство, как и свет — определяющее во всем, что Булатов делал, будь то станковая живопись или иллюстрации для детских книжек, возникших, конечно, не от хорошей жизни, но как мы их любили! Булатов вспоминал:
Поскольку кроме государственных заказов никаких других быть не могло, ни выставлять, ни продавать свои картины я не мог. Оставалось понять, как жить, на что жить. И я решил, что нужно найти другую профессию, которая бы позволяла мне заниматься своим делом в свободное время. Лучшим решением оказались детские книжки.
В «Детгиз» и издательство «Малыш» Эрика Булатова и его друга Олега Васильева, с которым Булатов долгие годы делил мастерскую, привел их общий одноклассник и однокурсник по Московской специальной художественной школе и Суриковскому институту Илья Кабаков. Все трое и примкнувший к ним Виктор Пивоваров, который был младше, много лет жили исключительно на заработки от иллюстраций к детским книгам.
Рисунки, надо сказать, оплачивались много щедрее, чем сочиненные в те же времена детские сказки и стихи.
Но Булатов с Васильевым занимались классикой — Шарлем Перро, Андерсеном, Сельмой Лагерлеф. И если для Пивоварова это занятие изначально было целью творчества — он мечтал об «Оле-Лукойе» и не предполагал, что когда-нибудь займется чем-то принципиально другим, а Кабаков работал «в стол» и делал иллюстрации параллельно, то Булатов с Васильевым четко делили время, потраченное на себя и издательства, не смешивая одно с другим.
Они перестали этим заниматься, только уехав из страны. Сначала в США, где Васильев и умер в 2013-м. Но тогда, давно над каждой книгой они работали вместе, являя миру одного художника по имени Булатов – Васильев.
Выбивающиеся из-под чепца золотые локоны Золушки отвечали у этого художника языкам пламени в печке. Указующий перст мачехи тыкал в зеркало, в котором угадывалось отражение. Дети тщетно ловили взгляд Красной Шапочки — в глаза этих героев невозможно было посмотреть. А сами они смотрели куда угодно, только не на нас, или прикрывали глаза, или вовсе плакали. Но можно было почувствовать себя внутри любой из этих сказочных картинок — ровно так же, как можно почувствовать себя внутри булатовских картин.
Математически точно рассчитанные, с выстроенной перспективой, они всасывают нас в сконструированное пространство, которое у Булатова от Владимира Фаворского:
Он мой главный учитель, хотя формально я на это никаких прав не имею, но он по-настоящему повлиял на меня. Я ему никогда не подражал, но он сформировал мои мозги. Пространственность и свет — главное, что я понял и от него получил.
А понимание современного искусства — от Фалька:
Для меня основой общения с ним было искусство, какие-то вещи он мне помогал понимать.
Роберт Фальк, так невовремя, в 1937-м, вернувшийся из Парижа, устраивал на западный манер открытые показы в мастерской на Пречистенской набережной. В эту мастерскую и попал в 1957 году недавний выпускник Суриковского института Эрик Булатов — сам пришел и Кабакова привел. Фальк был для них единственным связующим звеном не только с «Бубновым валетом», русским авангардом, представлявшим невидимый, неосязаемый миф, но и с Парижской школой, которой Фальк был плоть от плоти. Он был живым проводником самого знания о возможности существования автономного, противного официальному, искусства.
Это не была открытая война — Эрик Булатов не участвовал, подобно Оскару Рабину или Комару с Меламедом, в неофициальных выставках. И кстати, не считал себя художником соц- или поп-арта, к которым его сегодня приписывают, считая это дело решенным. Булатов настаивал:
Мое дело как раз совершенно другое, чем дело поп-арта и дело соц-арта. Они старались доказать, что социальная реальность — это единственное, что у нас есть, единственная реальность. Всё остальное просто не имеет значения. А я хотел всегда доказать, что социальное пространство ограничено, оно имеет границу, и свобода — всегда за этой чертой.
Свобода Булатова была тихим сопротивлением режиму, воспитанным с детства. Не столько отцом, убежденным коммунистом и агитатором, накануне войны служившим ученым секретарем в Большой советской энциклопедии, сколько матерью. Любитель поэзии, папа читал сыну Блока и Бальмонта и потакал его мечтам об искусстве: Эрик уже в шесть лет отлично рисовал, и, отец решил, что мальчик должен стать художником.
Но когда отец ушел на фронт, Эрику не исполнилось и восьми лет, а в 1944-м отец погиб, и мама восприняла его желание как завещание. Сама же она, увлеченная русской революцией, проникла в Россию в 15 лет: нелегально перешла границу с Польшей, говорила только на идиш и польском, но быстро выучила русский. Три года спустя Раиса Павловна уже работала стенографисткой.
Вышла замуж по большой любви, но веру мужа не приняла и до конца дней не мирилась с советской властью и перепечатывала на машинке самиздат — Цветаеву, Мандельштама etc. Исключительно художественную литературу, но только запрещенную, включая «Доктора Живаго».
Недолгий, оставленный в юности опыт жизни вне диктатуры не был забыт и стал главным наследством, которое принял от матери Эрик Булатов. Оно и определило всю его долгую, свободную жизнь.
