Этот закон вводит что-то вроде «распределения» — а распределение было неуклюжей, насквозь советской попыткой укомплектовать врачами провинциальные больницы.
Но есть одно обстоятельство, заставляющее меня считать этот насквозь советский закон важным.
Так сложилось, что в семье у меня все медики. Дедушка — военный врач, бабушка — хирург, мама — психиатр, тетя — стоматолог, двоюродные сестры — одна ортодонт, другая офтальмолог. И если не считать сестер, которые учились уже в перестройку, в жизни моих родственников есть неприятный, но важный этап — работа по распределению после института.
Дедушка, например, работал сельским врачом в Карелии, и его рассказы об этом более драматичны, чем рассказы про то, как он командовал полевым госпиталем во время Второй Мировой войны. А бабушка работала в туберкулезном диспансере в Ленинградской области. А мама в Ленинградской же области в загородной больнице для психохроников. А тетя — в поликлинике где-то в Воронеже. И общий пафос их рассказов можно свести к словам «так жить нельзя».
Нельзя жарить рыбу на машинном масле, как, по словам дедушки, поступали карельские рыбаки.
Нельзя кормить больных тубуркулезом пустой кашей, как, по словам бабушки, принято было у них в диспансере.
Нельзя, как рассказывала мама, выписывать человека из квартиры на том основании, что он болен шизофренией.
Нельзя, как рассказывала тетя, женщине к пятидесяти годам потерять все зубы и даже не надеяться на протез.
Если хотите, это в русской жизни такой культурный паттерн — доктор, рассказывающий всем людям вокруг, что нельзя жить так, как они живут. Доктор Чехов. Перечитайте его «Сахалин» — хроники скотской жизни, написанные с бесконечным сочувствием и состраданием к людям, доведенным до скотского состояния.
Мои родственники, в отличие от Чехова, не были великими писателями. И великими врачами они тоже не были — просто были врачами. И не были даже смелыми гражданами, скорее были склонны к конформизму. Но годы проведенные в провинциальных больницах стучали в их сердца на манер пепла Клааса. Эти совершенно невыдающиеся люди, сколько я их помню, как-то все время держали в голове необходимость поправить ту скотскую жизнь, которую они увидели. А вместе с тем, умели и уважать, сострадать людям, живущим скотской жизнью.
Мне кажется, образ врача, который безнадежно, но неустанно продолжает рассказывать людям, что надо мыть руки и не надо быть детей — это важный образ для русский культуры. Врач, который не умеет бунтовать, но не устает напоминать, что больным нужны лекарства, старикам нужен уход, детям нужна забота, а запрет абортов ведет вовсе не к укреплению семьи, а только к увеличению женской смертности.
Надо ли благодарить депутатов Государственной Думы за то, что своим новым законом они заставят благополучных студентов московских медицинских ВУЗов хлебнуть лиха? Нет, это идиотский закон, как и все остальные законы, которые эти депутаты принимают. Но бесчеловечная власть тем и характерна, что рано или поздно каждому гражданину демонстрирует свою бесчеловечность.
А дальше уж выбор за каждым человеком. Кто-то замкнется в безнадежном цинизме и будет применять к пациентам известный принцип «ничего не поделаешь». Кто-то, как доктор Чехов, будет писать рассказы, будоражащие в людях ощущение, что так жить нельзя. Кто-то, как доктор Миллионщикова, будет в свободное от работы время ходить по домам умирающих пациентов, чтобы в меру сил уменьшить их боль.
Нет-нет, не надо благодарить депутатов за то, что вырывают студентов-медиков из иллюзии комфортной московской жизни. Но среди молодых врачей, которые по распределению попадут в ад провинциального здравоохранения, найдется кто-то — и не один — кто скажет, что жизнь должна выглядеть иначе.
Правда у него не будет доступа к научным журналам и другим инструментам исправления жизни.
