В декабре 2002 года, за несколько месяцев до вторжения американских войск в Ирак, представители более 150 театров собрались в Нью-Йорке и организовали движение THAW — Theaters Against War, куда вошло несколько тысяч театральных деятелей, чтобы в марте провести гигантскую акцию протеста: они остановили всю текущую деятельность, а некоторые площадки стали использовать для сборов инициативных групп и публичного обсуждения происходящего.
В феврале 2022-го (как и в следующие четыре месяца) ни один из крупных российских театров не остановил свою деятельность в антивоенном жесте. Единственной, кто адекватно отреагировал почти сразу, стала директорка Центра имени Мейерхольда Елена Ковальская, через 8 часов после начала войны сообщившая, что увольняется, поскольку «нельзя получать зарплату у убийцы» (это привело к фактическому уничтожению ЦИМа и передаче его здания в пользование Школе драматического искусства).
На следующий день фразой «Я тоже ухожу!» уволился худрук Театра Маяковского Карбаускис, ещё через два дня — руководитель балетной труппы МАМТ Лоран Клер.
Дальше «увольнения в знак протеста» стали как будто неуместны, и руководители и сотрудники культурных институций либо решили сидеть, пока сидится, либо уходили/уезжали без особого резонанса, «чтобы не навредить организации и людям внутри». Либо вешали на фасады театров букву Z.
Троих худруков, решивших пересидеть войну, уволили накануне, и это дало новый виток аффективной дискуссии об «уничтожении российского театра». Не продлили контракт с Алексеем Аграновичем, продолжавшим курс Серебренникова в Гоголь-центре с февраля прошлого года, с Иосифом Райхельгаузом, основавшим «Школу современной пьесы», и с Виктором Рыжаковым, с 2020-го бывшим худруком театра «Современник».
Московские власти также сменили в этих театрах директоров, а заодно провели ещё два совсем бессмысленных объединения: труппу балета «Москва» включили в состав театра «Новая опера», а труппу «Нового балета» включили в состав МАМТ, — продолжение тренда на вертикализацию. И, как пишет Ксения Собчак, с поста директора «Театра наций» уволят Марию Ревякину, члена «Единой России» и доверенное лицо президента, развязавшего войну. В феврале она подписала письмо культурных деятелей «за мир». А худрук «Театра наций» Евгений Миронов, видимо, останется на месте, потому что недавно съездил в Мариуполь и сообщил, что «многое переосмыслил».
Мне не кажется, что есть смысл обвинять конкретных людей в том, что 24 февраля ни один театр не закрылся в знак протеста; это результат экстремальной атомизации российского населения, где театры не могут влиять на учредителей, сотрудники театров — на руководство, а зрители и гражданское общество — на всех перечисленных. Когда публичная сфера уничтожена, а забота о жизни приватизирована, каждый неизбежно начинает думать о себе. В такой ситуации и возможен агрессивный пост-фашизм, о котором пишет историк Энцо Траверсо, — когда в массовой поддержке снизу уже нет необходимости, она просто фальсифицируется.
Но у меня вызывает огромную растерянность позиция руководителей культурных институций, которые приняли решение отсидеться на своих местах во время войны, как будто ничего не происходит. Я знаю некоторых из них, и до меня доносятся какие-то разговоры: в основном, аргумент такой, что «необходимо сохранять место». Елена Ковальская с Виктором Рыжаковым пару лет назад говорили, что они долго не уходят со своих должностей в ЦИМе, потому что они «гаранты» того, что созданное ими не будет уничтожено кем-то ещё. И вот — ЦИМ растоптали буквально за пару дней, получается это был вопрос времени.
По увольнениям прошлой недели мы видим, что после зачистки недовольных неизбежно придет очередь тех, кто просто решил отсидеться и даже не высказываться против войны.
В условиях экстремальной ситуации властям необходима громкая поддержка «людей культуры», чтобы хотя бы медийно поддерживать ощущение нормальности происходящего. На что надеялись те, кто решил отсидеться и продолжать вносить свой вклад в эту иллюзию? Театры и культурные площадки — это часть социальной матрицы; ситуация, когда на улице менты бьют подростков, а в театре идёт умеренно политизированный спектакль по Гашеку, не может длиться бесконечно. Неужели они думали, что война кончится и они смогут жить и работать, как раньше? Что группы молодых активисток и радикально заряженных художников забудут их молчание? Я предполагаю, они надеялись, что у них получится удержаться в той ситуации, где государству до них нет дела, а низовые сообщества слишком беспомощны, чтобы призвать их к ответу. Кажется, это было ошибкой.
В оставшихся демократических медиа не будет недостатка в мнениях о том, как жаль уволенных коллег и что это очередная финальная атака на лучших представителей российской культуры и места, где мы все собирались. Поэтому я хочу обратить внимание на то, что в России существует ряд людей и сообществ, часто даже не связанных между собой, для которых между путинским режимом и Гоголь-центром, Школой современной пьесы и вообще театральной системой в России, какой она была до войны, — нет существенной разницы. Театральную и политическую системы в РФ объединяет структурное насилие иерархиями, ксенофобия, мизогиния, особые режимы вранья и умолчания, критические уровни неравенства, экспансивные наклонности, токсичные атмосферы, в которых жизнь и время одних людей ценится больше, чем других.
Работу Серебренникова в России принято считать примером «действительно европейского театра», но в комментариях в инстаграме у Ксении Собчак он шутит со смайликами про «цыган-трансгендеров на сцене», — кажется, ему было бы что обсудить с каким-нибудь Красовским про «перегибы повесточки». Иосифа Райхельгауза [худрука «Школы современной пьесы»] буквально недавно сразу несколько девушек обвинили в сексуальном насилии, — и это не привело ни к чему; худрук, продолжавший держать в труппе актёра Башарова, зная, что тот бил свою жену, уволен только теперь, видимо, за одесское происхождение. Он пробыл на посту руководителя Школы современной пьесы 33 года — с момента её основания. Кирилл Серебренников, в одном из интервью на заре Гоголь-центра говоривший, что худруку нельзя сидеть «больше одного срока», в итоге отпахал почти десять лет, и наверняка продолжал бы, если бы не «внешние силы». Агранович продолжил руководить ГЦ, несмотря на войну, — значит сидел бы и дальше. Ничего не напоминает?
Сейчас все смеются над Антоном Яковлевым, который прокомментировал своё назначение в ГЦ фразой «Если честно, я пока ничего не знаю», но ровно так же неожиданно для себя был назначен худруком ЦИМа прогрессивный режиссёр Дмитрий Волкострелов, сменивший на этом посту Виктора Рыжакова, которого тогда так же «неожиданно для него самого» назначили худруком «Современника», откуда теперь увольняют. Оба с радостью заняли эти места, и никто из тех, кто теперь оплакивает «уничтожение театров», тогда не протестовал против такого барского навязывания человеку места, ещё и без консультаций с сотрудниками. Если вы просто радуетесь, когда назначают хороших, и расстраиваетесь, когда назначают плохих, тогда будьте готовы к изменению представлений о хорошем у тех, кто назначает.
Актёры из национальных республик знают, что почти невозможно получить нормальные роли в российских театрах с «неславянской внешностью». Актрисы в театрах по всей стране знают, что харассмент и жесткое нарушение границ со стороны мужчин-режиссёров, директоров и худруков — это не исключение, а правило. А когда они пытаются рассказывать об этом, их затаптывают, говоря, что это месть за неудачную карьеру. Разница в условиях и оплате труда между исполнителями и руководителями/режиссёрами — чудовищная. Всех, кто сегодня оплакивает «уничтожение российского театра», последние 5-10-20 лет устраивал его внутренний ад. О разрушении такого театра скорбит сегодня демократический фейсбук: ксенофобского, квирфобного, мизогинного, патриархатного, коррумпированного, не просто не выступившего против войны, но своим имперским духом тоже войну приблизившего.
С режимом пожилых чекистов всё понятно — это беспримесное зло, и оно уже не нуждается в разоблачении. Но то, что культурная сфера в России до сих пор была и остаётся построена на той же логике, ускользает от взгляда многих, и именно поэтому «либеральный» театр в России за двадцать лет так и не смог стать по-настоящему политическим.
Потому что политический театр — это не театр на «политические темы» и не сценки с омоновцами и железными заграждениями, — а такой театр, который переизобретает условия собственного производства, обращает внимание на неравенство внутри себя, и когда начинается война — пытается не сохраниться любой ценой, а переориентируется в сторону гражданского общества.
То, что происходит сейчас, — это демонтаж трусливой прогосударственной зависимой системы театров, которым не хотелось быть совсем людоедами, но и действительные социальные перемены их никогда не интересовали, потому что перемены значат конец их времени. Консервативные деятели, которые все эти увольнения лоббируют, сейчас все в слюнях от удовлетворённого ресентимента: они уверены, что происходит настоящий откат к золотому веку твёрдой руки; но любые их инициативы нежизнеспособны, поэтому это демонтаж, а не откат. К огромному сожалению, этот демонтаж насильственный, поэтому он, вероятно не вызовет сразу того качественного сдвига в способе россиян думать о культуре.
Тем не менее, он даёт надежду, — тем самым низовым сообществам и активистам, которые осознают важность перестройки культуры на территории РФ на новых основаниях: деколониальных, инклюзивных, феминистских, квирных, децентрализованных. Почему я пишу «на территории РФ» — потому что сегодня у многих людей справедливо возникают сомнения в том, что из войны Россия выйдет с той же территорией, с которой вошла.
А когда в фейсбуке демократическая интеллигенция, которая ни разу за эти четыре месяца не была по-настоящему в небезопасности, пишет про «разрушенный русский театр», я хочу напомнить, что разрушенный театр выглядит так.
