Очевидно, оформилась «партия вины», самым ярким представителем которой, безусловно, остается художница и публицист Екатерина Марголис. Ее манифесты пронизаны идеей всеобщей коллективной ответственности русских за ужасы войны, а первопричина зла — генетическая «имперскость» и «колониальность» русского создания, самой русской идентичности. «Не Путин и даже не Мишустин убивают украинцев, — пишет Марголис в своем открытом письме Алексею Навальному. — Это делает русский народ, россияне. Россияне ежедневно участвуют в длинных кровавых пищевых цепочках войны — от программиста до наводчика, от учительницы на уроках о главном или преподавателей псевдоистории до тех, кто, вроде бы, против нынешней власти, но для кого эта война не повод отказаться от привычного образа жертвы режима и имперских координат».
Проявления барсучизма
Находящийся в шизо Навальный — не единственный «имперец», которого вывела на чистую воду «партия вины». Были выявлены и подвергнуты шеймингу такие носители вируса колониального сознания, как «иноагенты» Виктор Шендерович и Дмитрий Быков, профессора Гасан Гусейнов и Андрей Десницкий, а также писательница Анна Старобинец.
Старобинец имела неосторожность сравнить оставленную родину с барсучьей норой, которую своей мочой «пометили» лисы, сделав непригодной для обитания барсуков. «Инфантильный» отказ от персональной ответственности за запах мочи в покинутой норе был признан симптомом русского «барсучизма». Среди других проявлений — сохраняющаяся тяга к блинам, симпатии к «великоросскому шовинисту» Бродскому, а также Пушкину, Толстому и Достоевскому, которые сейчас тоже — оружие империи в войне против Украины.
Выход, по мнению «партии вины» — в «само-деколонизации», «деконструкции имперской мифологии», прекращении существования Российской Федерации «в качестве империи» и демилитаризация входивших в нее территорий.
Атакованные «имперцы» вынуждены были неловко отсмеиваться, оправдываться и извиняться. До такой степени, что даже бывший советник офиса президента Украины Алексей Арестович призвал российскую оппозицию наконец перестать «извиняться за слово "российская" и всерьез обсуждать теории, что какая-то "мета-историческая реальность над Россией" сделала всех русских "негодяями, подлецами, гадами, рабами", а саму страну — неизбывным источником зла.
Общая вина и коллективная мобилизация
Замечу, что практически все основные демарши «партии вины» широко и в деталях освещались официальными российскими пропагандистскими ресурсами: от Владимира Соловьева и «России-24» до анонимных телеграм-каналов и троллей в социальных сетях. Представить себе даже высмеивающий пересказ текстов «имперцев»-иноагентов Навального или Шендеровича на государственных телеканалах все-таки сложно, но содержанием памфлетов и интервью о необходимости «упразднения» империи зла, генетическом рабстве русских и их всеобщей ответственности за страдания всех народов на территории евразийского континента посвящались целые ток-шоу, новостные сюжеты и экспертные интервью.
И не напрасно. И количественные опросы, и фокус-группы в России демонстрируют основной результат дискурса «деколонизации» — максимально эффективную эксплуатацию Кремлем политики идентичности: если мы проиграем, никто не будет разбираться, какой ты русский, путинский или антипутинский, хороший или плохой, z-патриот или либерал-релокант. Ты виноват уже потому, что родился в России, говоришь по-русски, ешь блины и читаешь Пушкина, а цель тех, с кем мы воюем, — «прекращение существования» Российской Федерации.
Если бы инициатив «само-деколонизации» не было, Кремлю нужно было бы их придумать и тратить существенные ресурсы на то, чтобы имитировать. Идеология коллективной ответственности — один из наиболее эффективных механизмов мобилизации групповой идентичности.
Вина как национальная идея
Коллективная вина в контексте последствий войн и других случаев массового государственного насилия — недавнее изобретение. Вплоть до середины ХХ века никому, собственно, в голову бы не пришло, например, говорить о коллективной вине всех французов за наполеоновские войны или всех англичан за зверства в ходе англо-бурской войны, одной из «инноваций» которой, кстати, стало изобретение британцами концентрационных лагерей, где погибли тысячи интернированных мирных жителей. Даже по итогам Первой мировой войны вина за произошедшее была возложена на Германию как на государство, но никак не на «генетических имперских» немцев, венгров и болгар.
Концепт тотальной вины нации впервые развёрнуто предложил Карл Ясперс в 1946–1947 годах в своих лекциях и эссе Die Schuldfrage («Вопрос о вине»). Тайминг и контекст были неслучайны. В восточной Германии объединившиеся антифашисты — коммунисты и социал-демократы, провозгласили курс на социализм, предложив населению советской оккупационной зоны классовую идентичность (освобожденный немецкий рабочий класс) взамен национальной.
Западной Германии нужна была альтернативная идентичность, национальная, но не менее антинацистская. И Ясперс, развивая тезис Карла Юнга о чувстве коллективной вины (Kollektivschuld) за преступления нацизма, нуждающемся в осознании и рефлексии, предложил концепт общей вины в качестве своеобразной национальной идеи. Вина всех немцев, даже тех, кто никак не участвовал в преступлениях нацизма, но пассивно поддерживал режим, попросту не сопротивляясь ему, — то, что определяет новую немецкую идентичность, новую общность новой Германии.
Предложенная Ясперсом идеология продвигалась в условиях реального демонтажа нацистского режима, масштабной долгосрочной (по оценкам Эйзенхауэра, она могла достичь эффекта спустя 50 лет) кампании денацификации и формирования новых государственных и политических институтов под строгим внешним управлением оккупационных властей. По всей западной оккупационной зоне были расклеены постеры с документальными фото ужасов концлагерей и надписями «Это — немецкая культура» и «Diese Schandtaten: Eure Schuld!» («Эти зверства — ваша вина!»). Перед сеансами в кинотеатрах показывали специально снятые документальные фильмы о преступлениях нацизма, а специально издаваемые газеты печатались миллионными тиражами, чтобы каждый немец прочел репортажи с Нюрнбергского процесса.
Несмотря на титанические усилия оккупационных властей и правительства канцлера Аденауэра, популяризация национальной идеи «коллективной вины» имела ограниченный успех за пределами немецких интеллектуальных кругов. Если в 1946 году лишь 6% немцев считало, что Нюрнбергский процесс был несправедливым, то в 1950 об этом заявляла примерно треть опрошенных. Ко времени подписания в 1952 Боннско-Парижских конвенций, фактически прекращавших оккупационный режим в западной Германии, также около трети немцев разделяли, хоть и с оговорками, в целом положительное мнение о Гитлере. Лишь 5% опрошенных в ФРГ заявляли, что чувствуют вину по отношению к евреям, 21% считали, что евреи сами виноваты в Холокосте, а 37% респондентов в ФРГ не стеснялись говорить, что, по их мнению, для Германии было бы лучше, если бы на ее территории вообще не было евреев.
Экономика денацификации
Уже в начале 1950-х с подачи Аденауэра, опасавшегося, глядя на результаты опросов, роста симпатий к реваншистским и неонацистским идеям в ответ на чрезмерное «педалирование» вины немцев, травмирующая избирателей тема «коллективной ответственности» фактически уходит из широкой политической повестки. На смену недолго жившей национальной идее «коллективной ответственности» немцев за темное прошлое приходит идея будущего, идея единой Европы, общей европейской идентичности, солидарности Запада, противостоящего восточным деспотиям СССР и Китая.
План Маршалла и рост военных расходов НАТО на формирующемся «общем рынке» Европы привел к настоящему буму промышленности ФРГ. Если в 1950 году промышленное производство в Западной Германии составляло порядка половины от довоенного, то к 1955 году оно выросло в 3 раза, к концу десятилетия удвоив довоенные показатели. Германия, которая не могла производить оружие, стала производить все остальное для его изготовления и нужд военной инфраструктуры: от стали, производство которой удвоилось всего за несколько лет, составив 15 млн тонн в год, до машиностроения и судостроения, где выпуск вырос в 5–7 раз. По уровню доходов западные немцы снова вошли в число самых богатых Европе, обогнав и Британию, и Францию, и Бельгию с Нидерландами.
Преимущества либерального порядка были продемонстрированы немцам предельно наглядно, на уроне личного кошелька. Преимущества идеи открытого гравитационного центра Европы перед идеологией «Великой Германии», защищающей этнических немцев, возвращающей исконные земли и выходящей к естественным границам жизненного пространства. Именно это, а не демифологизация «имперской немецкой культуры» с отменой и Бетховена, и фон Караяна, с развенчанием Вагнера и Ницше и неприятием баварских колбасок стало драйвером исторической трансформации.
Бред самообвинения
В клинической психиатрии есть понятие «бред самообвинения». Больной с таким расстройством убежден, что ужасные и трагические вещи, происходящие в мире, причинно-следственно связаны с его личными действиями или бездействием. Он считает себя носителем зла, метафизического или метаисторического проклятия, требует для себя жестокого наказания и пытается через отрицание себя, иногда до степени физического членовредительства, достигнуть искупления.
Персональные расстройства зачастую имеют аналоги в политическом дискурсе. Так, например, бред величия вполне соответствует убежденности элиты той или иной страны в исключительности и великой исторической миссии своей родины. Бред преследования — представлениям, будто весь мир пытается захватить твои ресурсы, завоевать и стереть с лица земли. Бред коллективной вины — классический аналог бреда самообвинения, равнозначного по уровню неадекватности паранойе или мании величия.
Ключ к остановке национальной машины агрессии лежит не в покаянии за мифическую имперскость и призывах к национальному саморасчленению. Он – в отказе от парадигмы исключительности, будь то исключительность величия или исключительность «генетического зла». В признании относительной ординарности фазовых переходов развития.
Россия в этом смысле мало чем отличается, скажем, от Турции или той же Сербии, а более ста лет назад Британии или Франции. Как и в кейсе послевоенной Германии, решение — не в коллективном наказании за прошлое, но в новой формуле будущего. Для нее совсем необязательно жертвовать Бродским, Достоевским и блинами.
