«Хамас», его друзья и враги в реальном и интеллектуальном мире: осмысление философами трагедии 7 октября

В этом письме на основаниях, уже отчасти обозначенных в ее статье, группа философов призывает к усилению движения за бойкот и санкции (которое Батлер и раньше поддерживала) и к академическому бойкоту Израиля.

Идеи, вложенные в оба эти документа, — просты, может быть, даже слишком, но они будут еще не раз появляться, подкрепленные авторитетом философии. Поэтому мне показалось важным рассмотреть эти и другие похожие тексты (например, колонку Славоя Жижека в New Statesman), но прежде всего — вдуматься в личный и всесторонне аргументированный текст самой Батлер.

Философский компас

Читатель, открывший ее статью через неделю с небольшим после нападения, проведенного «Хамасом» с применением гипернасилия всех видов (включая гендерное насилие, сжигание и обезглавливание детей), не мог не надеяться, что один из выдающихся философов современности найдет способ осмыслить эти невероятные с точки зрения обывателя события. Главным вопросом, требовавшим осмысления, была необходимость определить, что, собственно, произошло:

• акт освободительной борьбы, превысивший меру допустимого насилия («геноцид угнетенных»); 
• или геноцидальное проявление национальной и религиозной нетерпимости; 
• или и то и другое вместе, или что-то иное.

Но, видимо, и философ тоже человек, и перед нами скорее стенограмма сомнений и неготовности сделать новые выводы из тех радикальных действий, которые задумали, запланировали и произвели боевики «Хамаса». Сканирование процесса, с помощью которого осваивает новую реальность философ, она же и активный сторонник борьбы за свободу Палестины, захватывает.

Для меня чтение этого текста стало стенограммой моего собственного переживания травмы. Я прочла его, когда сама была еще в состоянии шока. В тот момент мне показалось, что неоднократное возвращение автора к одной и той же мысли отражает желание справиться с противоречием. Я поняла это как противоречие между реальной болью, причиненной сценами неизбирательной резни, не пощадившей никого, — ни младенцев, ни стариков, ни членов левых движений, стоящих за мир с палестинцами, — и идеологией безоговорочной поддержки слабого, которой автор придерживается, как и большинство либеральных интеллектуалов в мире.

Прочтя эту колонку спустя месяц, я поняла, что ошибалась. Будучи вначале эмоционально травмирована, я преувеличила фактор боли в статье. Я приняла много раз повторяемые там слова, что авторка решительно осуждает насилие, за действительное сочувствие к боли жертв и их близких. Остыв, я поняла, что это неоднократное возвращение к осуждению — не свидетельство неразрешимой дилеммы, а способ Батлер утверждать солидарность с палестинской стороной, постоянно удерживая внимание читателя на том, что она это делает не из позиции игнорирования произошедшего, а из позиции признания факта насилия и его моральной неприемлемости.

Самое откровенное в колонке Батлер — это ее идея «компаса». Компас при любых поворотах указывает на север. Батлер пишет, что действительность, в которой мы находимся, потревожена сильной эмоциональной бурей, вызванной свидетельствами очевидцев и видеорегистраторов, которые повторяют исторические свидетельства Катастрофы и погромов и даже превосходят их. Но как опытный штурман, она предлагает своим читателям прибор, который проведет их через эту бурю. Она подчеркивает роль средств массовой информации в создании этой неожиданной повестки, указывая, что люди смотрят на мир через создаваемую СМИ призму «жизнь в мире непрекращающихся сенсаций, поставляемых на потребу безнадежного морального возмущения».

Ей важно не утонуть в этих бессмысленных, с ее точки зрения, эмоциях, а пристать к берегу того, что было правильно для нее всегда — протеста против политики Израиля в регионе.  Делается это с помощью одной и той же риторической конструкции — «да, но»: осуждая насилие этого страшного вида, нужно не забывать его исторический контекст, понять, что привело к нему.

Эта и есть та «простая мысль», которая проходит красной нитью через упомянутые философские эссе и письма.

Слово дня: контекстуализация

Статья Батлер отличается от остальных документов тем, что авторка все-таки рефлектирует по поводу легитимности осмысления насилия с помощью его исторической «контекстуализации» предыдущим насилием. Она называет очевидные ментальные ловушки такой процедуры: перенос внимания с самого факта насилия на предыдущие действия пострадавшего неизбежно ведет к виктимблеймингу и оправданию агрессора. Однако цель Батлер не в том, чтобы подвергнуть это порочный подход критике, а в том, чтобы отточить его и поправить тех его приверженцев, кто применяет его наивно. (К тому времени, когда писалась статья, Гарвардский комитет солидарности с Палестиной проявил эту самую солидарность, обвинив во всем произошедшем Израиль tout court.)

Но даже дав понять, что она осознает проблематичность «контекстуализации», Батлер прямо устремляется в эту сторону. Она не избегает ловушки, а штурмует ее вопросом: всегда ли объяснение преступления контекстом влечет за собой перекладывание вины с субъекта насилия на его объект? И можем ли мы проводить контекстуализацию, не закрывая глаза на ужасы насилия? Не следует ли, осуждая «Хамас», понимать, что именно мы осуждаем? и для понимания этого не нужно ли нам «немного изучить историю» (we have to learn some history)?

Вопрос, должны ли мы, сталкиваясь с каким-нибудь плохо объяснимым явлением, становиться историками — не праздный. Как представитель исторической дисциплины с некоторым опытом исследования, я знаю, что, с одной стороны, важно видеть свой предмет на исторической оси. С другой стороны, как раз историк никогда не станет строить рассуждение каузально и не станет полагать, что у события есть единственная причина в предыдущем событии или комплексе событий. Это по большей части делают сами активно вовлеченные участники обсуждаемых в настоящем или прошлом процессов, и такой спор ведет в никуда: у травмы, на которую указывают как на причину, всегда найдется причина в предыдущей травме, на которую, если вопрос спорный, вам укажет противоположная сторона, и так до бесконечности.

Вторая известная ловушка контекстуализации заключается в том, что рассуждая в рамках, заданных известной каузальной цепочкой, мы невольно видим в новом — продолжение уже бывшего и пытаемся думать о сегодняшних катастрофах известным нам способом. Но если мы всегда будем воспринимать происходящее как «more of the same» мы не увидим историческую развилку у себя под носом.

Именно такой слепотой поражает текст Батлер, когда она говорит о «контексте», том, что, по ее мнению, привело к 7 октября. Ее видение истории — рутинное повторение нарратива одной стороны, во всем обвиняющей другую: «непрекращающиеся бомбардировки, убийства людей любого возраста в их домах и на улицах, пытки в тюрьмах, спровоцированный голод в секторе Газа», «осада Газы, где выдача воды и пищи нормируется национальным государством, контролирующим ее границы», «блокада, из-за которой жители Газы лишаются медикаментов, пищи и воды».

Ужасная историческая картина. Единственный ее недостаток в том, что она неправдива. В нее вкраплены какие-то факты, но они перемешаны с красочными эпитетами и прямой ложью. Газа не подвергалась до войны «непрекращающимся» бомбардировкам — и их не было бы вообще, если бы не ракетные обстрелы Израиля. Израиль не лишал Газу воды, а поставлял ей воду, электричество и товары гражданского назначения, давал работу ее жителям. То, что здесь и в других бесчисленных описаниях ситуации в регионе именуется блокадой Газы, осадой Газы — меры, предотвращающие ввоз в Газу товаров военного и двойного назначения, прежде всего из Ирана, и конечно, предотвращающие террор. И нет сомнения, что большинство жителей Газы жили в бедности и лишениях — но не по вине Израиля, а из-за правления «Хамаса», которое, как типичное диктаторское (а по описаниям наблюдателей — мафиозное) правление произвело обогащение одних и нищету других при безудержной приоритизации военных расходов (по подсчетам специалистов, потребовались миллиарды долларов только для того, чтобы осуществить атаку 7 октября).

Другими словами, история, которую рассказывает Батлер, чтобы жестокость злодеяний «Хамаса» имела свою причину — это «нарратив жертвы», который присвоил себе тоталитарный режим, обладающий армией с немалым арсеналом ракет разной дальности, капиталом, военной промышленностью, наземной и подземной инфраструктурой. Батлер предлагает читателю подумать, не стала ли народная консолидация вокруг «Хамаса» в Газе результатом неудовлетворенности палестинцев «соглашениями Осло»? И эта часть нарратива, продиктованная «Хамасом», — тоже зловещий индикатор, поскольку все известные нам диктатуры не раз объясняли свою агрессию неправильными мирными договорами.

Что нам дает такая контекстуализация для решения конфликта? Перестает ли «Хамас» быть тем, чем он показал себя сегодня — военной организацией, претендующей на тотальное уничтожение Израиля, которая провоцирует хаос в регионе своей демонстративной жестокостью, превратившая Газу в военную инфраструктуру, организацией, которая не откажется от своих целей без войны? 

Поляризованное сознание и эмпатия

Почему же Батлер, один из столпов критического мышления, не осознает, что «Хамас» не только превратил палестинский народ в свое орудие, но и присвоил себе, «вепонизировал», как теперь говорят, его нарратив, поставив интеллектуалов в неудобное положение, при котором они вынуждены полуоправдывать невиданные надругательства над живыми людьми? И как понять, когда философ выражает опасение, что если СМИ будут показывать правду о том, что случилось 7 октября, она станет слишком видимой?

Первая причина — страх. Ее, как и всех, страшила неизбежная (и как выясняется, запланированная «Хамасом») ответная реакция Израиля на гипернасилие. Но чтобы философ закрыл глаза на правду, даже если она страшная, нужно что-то еще: безусловное принятие позиции одной стороны. Кстати, и Батлер, и Жижек в качестве преамбулы к статьям пишут, что их несомненно обвинят в активизме в пользу одной стороны, и, как на причину такого восприятия текстов, указывают на поляризованное видение сложных процессов, поразившее интеллектуальную среду. Это заявление лукаво, потому что они и правда принимают одну сторону.  

Поляризованное восприятие, несомненно, очень распространено, и я хочу обратить внимание на парадоксальную связь (открытую не мною) между этой болезнью духа и добродетелью эмпатии, сопереживания. «Эмпатическая» этика, поляризованное мышление и «каузальное» понимание истории оказываются связаны непосредственным образом.

В эмпатичном воспитании, умении слышать боль другого — огромное завоевание современности, но и тут есть свои проблемы: исследования показывают, что человеческая психика устроена так, что мы не можем одинаково сочувствовать пострадавшим на обеих сторонах конфликта. Испытывая насилие, мы испытываем и гнев в отношении того, кто явился его причиной. Если мы солидаризуемся с чьей-то болью, то солидаризуемся и с гневом против этой причины.

Поэтому если человек связан эмпатией с определенной стороной в войне, то готовность других рассматривать то, что движет другой стороной, ее мотивы и в особенности страдания кажется ему прямым соучастием в преступлении. Это доказывают многочисленные современные кейсы, связанные с освещением горячих конфликтов, когда сбалансированная программа может вызвать недовольство, а то и взрыв гнева. Критики просят «выключить телевизор», который транслирует не ту боль, как Батлер, продюсеры информационных каналов блокируют информацию о ней или под нажимом аудитории даже увольняют тех сотрудников, кто поднял вопрос о страдании другой стороны (см. кейс телеканала «Дождь»).

Я тоже человек своего времени и этой культуры, и мне внутренне понятна такая позиция. Я же не буду отрицать, что и сама веду себя так же в другом конфликте, то есть безоговорочно принимаю нарратив одной стороны в российско-украинской войне. Уравнивать свидетельства представителей страны агрессора и жертв агрессии, с моей точки зрения, бессмысленно, хотя некоторые ресурсы и пытались это делать. Так почему же, если я слушаю только украинский нарратив, я не могу с такой же решительностью выбрать палестинский, отбросив все другие, как это делает Батлер?

Не только потому, что я живу в Израиле (есть немало израильтян, которых Батлер убеждает). Главное наше отличие в том, что мы по-разному выбираем сторону. Она выбирает «сторону слабого». Я выбираю сторону жертвы агрессии. Мы стоим с ней на одной стороне, когда эти вещи совпадают, и они часто совпадают, как в случае с нападением России на Украину. Но события 7 октября ясно показывают даже неосведомленным в деталях израильско-палестинского конфликта, что агрессор тут — именно палестинская сторона, не обладающая теми технологическими ресурсами, которые есть у Израиля, и поэтому более слабая.

 Слабые агрессоры

Да, агрессор может быть технологически слабым, а жертва агрессии — сильной. Но это не меняет дела. Хотя в «каузальных» спорах каждая сторона претендует на то, что она применяет силу только в ответ или в «контексте», у агрессии есть признаки и узнаваемое лицо.  Агрессор — тот, кто нападает на соседа, кто вынашивает планы его уничтожения и приводит их в исполнение вне зависимости от того, есть у него на это достаточно сил или нет, кто охвачен аффектом и ненавидит.

В качестве наглядного примера слабого агрессора я бы предложила девочку Ахед Тамими. В 2012 году, будучи девятилетним ребенком, она нападала на израильских солдат, несших службу на территориях. Политически активная семья использовала ее имидж и харизму, поощряя и снимая ее действия на видео, выкладывая потом в интернет. В этих съемках мы видим девочку и солдата. У солдата есть оружие, он защищен своей броней. У девочки ничего нет кроме кулачков. Но агрессор — девочка. Солдат спокойно стоит и слушает ее или уходит, потому что у него инструкция не вступать в конфликты, и даже если у него есть аффекты, он сдержан. Девочка, которую он не обижал, не трогал, бьет его кулаками, оскорбляет, возбуждает себя криком, бросается снова, приводит еще детей, размахивается и дает пощечину. Солдат не реагирует, уходит, она догоняет его, снова бьет. Ее жесты преувеличены, она бьет солдата руками и пинает ногами, желая вызвать его на сомнительные действия, которые навлекут на него гнев взрослых и разрастание конфликта. Солдат ей не опасен, потому что связан инструкциями, а присутствующие члены семьи ее одобряют, и ее отец снимает всю сцену на телефон.

А опасен ли, наоборот, слабый агрессор более сильному объекту агрессии? И вообще, так ли он слаб, как кажется? В понимании сущности агрессии важна не вооруженность, то есть не кулаки или ракеты сами по себе, а разрушительная мотивация. Агрессия развивается по экспоненте, ее агент стремится нарастить мощь и привлечь сильных союзников. Он сделает все, пойдет на любые издержки, и найдет любые, пусть даже низкотехнологичные средства, чтобы уничтожить свою жертву. Аффект агрессии, ненависть, не знает пределов. Ее предел — смерть, и только стерев врага с лица земли, сильный или слабый агрессор будет удовлетворен.

Мы знаем это по разрушительной мотивации Владимира Путина в Украине. Мы знаем это по палестинским политическим организациям. Все их документы говорят о полном уничтожении Израиля как их главной цели — так это было записано в хартии Организации освобождения Палестины до ее изменения. В 1998 ООП заставили изменить этот пункт в хартии, но вопрос не был снят с повестки дня на практике. С самого начала образования палестинской автономии после соглашений Осло молодое поколение палестинцев воспитывалось в духе ненависти к Израилю и надежды на его уничтожение. Этот способ воспитания поставлял неиссякаемые кадры организациям, не подписавшим никаких обязывающих документов, и они заполнили нишу антиизраильской борьбы. Эти организации, среди них «Хамас», проводили теракты и посылали взрываться смертников и таким образом выполняли цели первоначального текста Палестинской хартии. Именно политика лавирования между требованиями Запада и настоящими намерениями палестинцев позволила «Хамасу» выиграть выборы и взять власть в Газе. Если бы выборы были устроены на Западном берегу, результат был бы тем же — поэтому там их и нет.

Культура ненависти, принятая «Хамасом», хоть и «вепонизировала» проблему регионального урегулирования, ни к какому урегулированию не стремится, а имеет своей целью тотальный религиозный джихад. Она ничем не отличается от культуры ненависти других радикальных джихадистских организаций Ближнего Востока — «аль-Каиды» или ИГИЛа. У них общее видение врага и общие методы.

Не то чтобы никто этого не видел, такого рода сравнения появляются в прессе, но считаются поверхностными из-за различия в объекте борьбы. «Аль-Каида» или ИГИЛ вели вооруженную борьбу с западом, всемирный джихад, и из-за этой чудовищной идеологии понимались мировым сообществом именно как «слабый агрессор», а слабая агрессия — как жизненная опасность для всего мира.

Действия «Хамаса» воспринимаются по-другому. Разница между ними видится в том, что «Хамас» представляет не только джихадистскую идеологию, но и палестинцев, а борьба палестинцев имеет своим центром территориальный спор, на который давным-давно направлено внимание мирового сообщества. Это создает бойцам «Хамаса» оправдывающий их ореол борцов за освобождение от колониального завоевания, и ореол этот настолько ярок, что заслоняет саму сущность этой организации.

7 октября она проступила с полной ясностью.

Когда ИГИЛ снимал на камеру публичные казни солдат противника, он уже раздвинул представление о пределах жестокости, на которую способна джихадистская организация. Хамас раздвинул эти границы еще дальше, показав, с помощью нательных видеокамер своих бойцов, что беспримерная и разнообразная по своим проявлениям жестокость может применяться без разбора к детям, женщинам, пожилым людям. Послание этих съемок — провозглашение новой эры насилия, той его степени, до которой не доходила культура войн и конфликтов XX–XXI века. Часть исполненных перед камерой сцен была взята из арсенала традиционных погромов, часть (см. Post Scriptum) была изобретением «Хамаса». Кажется, что во многих из этих пыток нет никакого рационального смысла, кроме удовлетворения садистических инстинктов, но возможна и стратегия. Авторы «спектакля» хотели, чтобы эти невероятные картины поселились в политическом и общественном воображении. Каждый из нас — человек, и показывая, что представители человеческого рода в принципе способны на подобное, они претендует на то, чтобы изменить наше представление о человеке, о нас самих.

Реакция «это не люди», которую Батлер прочитывает как расистское презрение к палестинцам, на самом деле представляет собой психологическую защиту от насильственного искажения того приемлемого по гуманистическим стандартам представления о человеческом существе, на котором стоит нынешний общественный порядок. Этот порядок неидеальный — но нам предложили гораздо худший. Это и есть культурное, или, если хотите, метафизическое измерение преступления против человечности. С философской точки зрения, организации, принявшие на вооружение такие практики, должны стоять вне закона — и не важно, какие территориальные споры образуют «контекст» их преступлений с внятным антигуманистическим посланием.

Но может быть «Хамас», жестокий к врагам, проявляет другое отношение к собственному населению? Спровоцированная им война этого не подтверждает. Израильтяне стараются добраться до инфраструктуры «Хамаса» и не знают, как избежать жертв, хотя и предупреждают жителей об атаках, призывают покинуть места боев и те гражданские объекты, где устроены штабы, арсеналы и даже ракетные установки. Деятели «Хамаса», напротив, не дают населению покидать опасные объекты, они говорят, что их цели требуют от палестинского народа невероятных жертв, и те охотно эти жертвы приносят.

Чем же виноваты перед ними мирные граждане Газы? А ничем. Читайте Ханну Арендт, «Личная ответственность при диктатуре».

Израиль и колониальный дискурс

Вопрос, можно ли считать ли Израиль колониальным образованием (а сионизм, соответственно, формой расизма), с которым нужно бороться, чтобы покончить с мировым неравенством, как считают многие, остается тем не менее коренным. Эта точка зрения широко принята, но когда и почему она установилась: уже подзабылось.

Такой подход к арабско-израильскому конфликту предложил Советский Союз во время холодной войны и борьбы между СССР и США за доминирование в регионе. СССР обеспечивал свое влияние в том числе поддержкой войн, которые арабские страны вели против Израиля с целью его уничтожения (исходя из непризнания раздела Палестины в 1947 г.) Стараниями советских идеологов этим войнам была придана форма и риторика антиколониального освободительного движения, подобного тем движениям, которые привели к уходу иностранных колонизаторов из Африки. Под давлением СССР, арабских стран и стран социалистического блока в 1975 году соответствующую резолюцию приняла ООН, приравнявшая Израиль к странам открытого расизма и апартеида в Африке. Военная и политическая поддержка СССР арабских стран не привела к уничтожению Израиля, но культурные последствия включения палестинской борьбы в орбиту антиколониализма оказались важны для будущего. Антиколониализм в современном левом дискурсе заменил классовую борьбу, бывшую центральной темой в классическом марксизме. Вопиющим ультимативным злом стало считаться не имущественное, а расовое неравенство, колониальное и культурное доминирование на определенной территории. Поэтому и сам бен-Ладен (к слову сказать, миллионер и бизнесмен), который в Палестине никогда не был, попробовал перехватить антиколониальную палестинскую повестку и включить ее в свои заявления — как в своем ставшем недавно популярным письме.  

Холистический взгляд на еврейское присутствие в Палестине как на колониальный режим, всегда, во все времена и по определению стал доминирующим в пропалестинском дискурсе, и получил развитие во многих работах, включая книгу самой Батлер. Но если подняться над поддержкой одной стороны, то в истории еврейско-арабских взаимоотношений можно увидеть признаки конфликта другого рода, а именно межнационального и территориального спора, возникающего при демографическом росте и ускоренном развитии одной из сторон. В таких территориальных спорах, при всей, казалось бы, противоположности нарративов, у обеих сторон нарратив один и тот же: «мы уже были тут, когда вас тут не было».

Именно это утверждают и евреи, и арабы. Правда же состоит в том, что оба народа жили в Палестине при турках рядом. Евреи, ехавшие в Оттоманскую империю, были не колониалистами, а мигрантами, прибытие которых усилило незначительное и угнетаемое, а потому «незаметное» для доминирующей нации меньшинство, которым евреи были до этого. Кстати, до этого организованной миграцией и увеличением населения Палестины занялись турки, которые переселили туда мусульман с Балкан, Бухары и Кавказа. (Benny Morris, Righteous Victims: A History of the Zionist-Arab Conflict, 1881-2001, 13.) Сионизм имеет кое-какие общие корни с этой мусульманской миграцией, поскольку и сионисты, и кавказские черкесы появились в Османской империи как беженцы из Российской империи, искавшие куда укрыться, — одни от погромов, другие от русской насильственной политики на Кавказе.

Мусульманская позиция в отношении увеличившегося еврейского населения с самого начала выражалась в набегах и погромах (хевронская резня 1929 года). Ответные акции сионистов имели технологически другой характер — они не устраивали погромов, а обрабатывали и скупали землю и строили на ней кибуцы и города. Но даже если вы назовете такое разрастание сионистского образования в начале XX века колониализмом (а такие сравнения проводились с 1920-х годов самими сионистами), это еще не влечет за собой тех выводов, которые палестинские радикалы хотят, чтобы мы сделали из такого положения вещей. С начала XX века много воды утекло, а после второй мировой войны ситуация особенно изменилась. Преследуемые беженцы из Европы, а тем более выжившие в Катастрофе уже точно не является колонизаторами. Вторая волна еврейских беженцев, изгнанных уже из арабских стран и прибывшая в Израиль, была абсорбирована первой, и на этой основе сложился практически новый народ.

Современный Израиль представляет собой не колониальную империю, а одну из реальностей, появившихся в результате второй мировой войны, продолжением которой была так называемая Война за независимость. Агрессором в ней были арабские страны, а результатом — исход арабских беженцев («Накба») и приток еврейских беженцев. С этой исторически сложившейся реальности, то есть с признания того, что Израиль существует, что это факт, не подлежащий пересмотру, согласны начинать политический разговор о будущем практически все: демократические страны, умеренные арабские страны, ООН — кроме мусульманских радикалов. Болезненную сложность этой реальности признал сам Израиль, который включил палестинский нарратив о Накбе в образовательную программу еврейских школ. Противодействие факту существования Израиля будет означать либо физическое уничтожение миллионов проживающих в нем людей, либо их изгнание и превращение снова в беженцев — если, конечно, мировое сообщество готово мыслить о том, чтобы снова превратить евреев в беженцев.  

Борьба с Израилем как с оккупантом и дискурс о колонизации как доминировании одного народа над другим обрастает политической реальностью, когда мы рассматриваем ситуацию на Западном берегу, территории, находящейся под полным или частичным (в зависимости от зоны) контролем Израиля после соглашений Осло. Можно было бы, как Батлер, сослаться в этом болезненном вопросе на «контекст», то есть на причину оккупации — деструктивную позицию арабских стран и войну 1967 года, из-за которой эти территории занял Израиль. Но не избежать констатации, что сегодня там существует особый режим: Израиль может применять меры по предотвращению актов террора, которые тем не менее часто случаются, и наказывать за такие насильственные акты. Этот режим очень напряженный, и я охарактеризовала бы его как состояние перманентной «гибридной войны», продолжение той, настоящей войны, на которой гибнут люди, причем с обеих сторон. Но в постколониальных терминах его, разумеется, принято рассматривать как режим расизма и апартеида. При этом, строго говоря, не всякое разделение по принципу друг — враг и свой — чужой подходит под определение расовой сегрегации. Чтобы принять такую квалификацию, надо считать арабское население Западного берега «черным», а еврейское — «белым», и убедить в этом самих участников процесса.

Самое неприятное, что происходит, — это радикализация обеих сторон. На Западном берегу тоже процветает «Хамас». Что на фоне войны позволяют себе еврейские радикалы, написал недавно Давид Шульман. Ситуация токсическая и не случайно стала причиной раскола общественного мнения в Израиле. Даже недавние общественные волнения по поводу судебной реформы имели своей подоплекой разногласия по поводу территорий: общество заявило протест против принятия законов, предоставивших бы юридическое обоснование действий, ведущих к аннексии.

В Израиле за аннексию стоят представители правого крыла. Как у правых во всех странах, и у израильских правых тоже агрессивность к мусульманам очевидна. Но в мировом общественном мнении почему-то только когда речь заходит об Израиле, действительно одиозные высказывания правых служат поводом для того, чтобы обвинить в системном расизме всю страну.

Поскольку общественное внимание пишущих о конфликте и интересующихся им направлено на Западный берег, где присутствие Израиля не является международно признанным, то часто в либеральном, а тем более пропалестинском дискурсе весь Израиль — по принципу pars pro toto — объявляется колониальным образованием и оккупационным режимом. Складывается ситуация, при которой ни один из хора голосов, призывающих «остановить колонизацию и апартеид», не знает, что имеют в виду другие участники хора, и что имеет в виду он сам — прекращение оккупации Западного берега или признание всего Израиля нелегитимным географическим образованием, не имеющим права на существование?

Я предполагаю, что наряду с историей, философ должен был бы заняться языком. Договоримся, что из этих опций каждый из нас и все мы вместе имеем в виду под «израильским колониализмом», и соответственно примем выводы, вытекающие из нашего определения.

 Газа и право на восстание

Еще одна плоскость, в которой хотелось бы, чтобы философы рассматривали сложившуюся ситуацию — это теория революционного процесса в применении к асимметричному межнациональному конфликту.

В терминах революционной теории — от Ленина до Фанона — «Хамас», Исламский джихад и все организации, которые не признают ни Израиля, ни соглашений Осло, тем самым заявляют свое «право на восстание», а значит на идущее снизу насилие. Этот эмансипаторный момент создает им симпатию в молодежных и анархических средах, которые в принципе плохо относятся к государству, и в частности, к государственным системам либерального капитализма. Очевидно, молодежные движения не идут в своих мыслях дальше самого эмансипаторного момента.

Но логика развития такова, что революционные силы, организовавшиеся для борьбы с ограниченным государственным насилием, являются носителями революционного, то есть неограниченного насилия и поэтому добившись своей эмансипаторной цели, превращаются в диктатуры. Пример — не только большевистская диктатура, Бог с ней, это характеризует правление «Хамаса» в Газе после того, как Израиль ушел из сектора. Возможно, это судьба не всех революционных движений, но многих, и когда движение возглавляет джихадистская религиозная организация, такое развитие событий предопределено.

Диктатуры же опасны не только тем, как они обращаются с собственным народом, — они живут внешней экспансией. Поэтому тот, кто не думает теоретически, способен удивляться, что в ответ на уход из Газы Израиль получил многолетнюю агрессию против него с применением ракет и террористических рейдов. Уход с западного берега очевидно чреват тем же самым — то есть войной с Израилем, в которую он будет втянут против своего желания. Чтобы регион не превратился в пустыню, в которой нет Израиля, а промышляют террористические диктатуры, мировое сообщество должно ясно высказаться в теории и принять меры на практике к разрушению и запрету джихадистской культуры насилия и смерти, прикрывающейся во всем мире лозунгами борьбы с израильским колониализмом.

В конце своей статьи, с которой мы начали, Батлер предлагает опираться в борьбе за справедливость на ненасильственные освободительные движения. Их, к сожалению, нет в регионе, так что она скорее всего имеет в виду пропалестинские группы в Европе и Америке, которое поддерживает она сама. Цель этой борьбы — положить конец не насилию палестинского сопротивления, а государственному насилию. В данном случае, по ее мнению, оно имеет характер расового угнетения, просто потому что Израиль — это еврейское государство. Когда в результате цивилизованной борьбы с еврейским государством, как она пишет, установится настоящее равенство и справедливость, «Хамас» сам «вынужден будет исчезнуть», а царство бесправия, неравенства и расизма закончится. Эта сумасшедшая надежда на исчезновение всего плохого, как она сама признает, «наивна», но без нее ей нельзя. «Для этого нам и нужны наши поэты и наши мечтатели, наивные глупцы, но умеющие организовываться».

Я совершенно не против демонстраций и акций мечтателей и глупцов, пока они не поддерживают «Хамас» своими лозунгами и сами не переходят к насилию и антисемитизму, как давеча.  К тому же в Израиле уже была попытка воплотить смелые мечты, которая стоила много крови. Может быть, урок 7 октября состоит в том, что мы твердо можем указать на то место, где мечта сторонников процесса Осло оторвалась от реальности: недооценка разрушительной мотивации и культа агрессии на палестинской стороне.

Позволю себе выдвинуть предложение, параллельное идеалистическим позициям, которые, как считает Батлер, могут сдвинуть мир к лучшему. Если территории, где проживают в основном палестинцы, будут обменены не по формуле Осло «на мир», а по уточненной формуле — на практическую и идеологическую демилитаризацию; если джихадизм и восхваление смерти будут однозначно и решительно поставлены вне закона, а «Хамас» дождется показательного суда — у региона есть шанс на появление «культуры жизни», в которой «Palestinian lives» и «Jewish lives» имеют значение больше, чем любые территории.

Само разделение на национальные территории потеряет то значение, которое оно имеет сегодня, когда пересечение видимых и невидимых границ сопряжено с опасностью для свободы и самой жизни. Арабское население Израиля, интегрирующееся в его политическую и культурную жизнь, на практике видит и понимает преимущества такой системы ценностей, так же, как и преимущество отстаивания своих прав в демократическом процессе, а не с помощью разрушительной конфронтации.