Бесконечная война Путина: имперские амбиции и момент истины для Европы

Александр Морозов в недавнем весьма примечательном интервью, размышляя о крахе мирной инициативы Трампа, еще раз формулирует требования Путина, от которых тот не может отступить и отмену которых весь мир ему не может (пока) навязать:

• нейтралитет Украины;
• выталкивание НАТО к границам 1991 года;
• фактическое создание российскоцентричного мирового порядка.

Морозов полагает, что бесконечная война на истощение — отнюдь не результат, но цель Путина, поскольку держит Украину в состоянии дестабилизации, россиян — в состоянии постоянной мобилизации, предотвращает интеграцию Украины в НАТО, таким образом достигая своих целей без полной оккупации соседнего государства. Кремлевская пропаганда, изображающая войну как столкновение своеобычной русской цивилизации, части «глобального юга» (паранойя, не правда ли, думать так сугубо северному народу?), с «загнивающим Западом», всячески вдалбливает эту концепцию в несчастные головы граждан, сплачивая российское общество, заставляя его привыкнуть к бесконечности войны и путинской имперской повестке.

Мы полагаем, что война Владимира Путина в Украине — это «крестовый поход» всего русского народа назад в прошлое. В этом все ускоряющемся движении вспять по сторонам мелькают ухваченные было цивилизационные блага и ценности, демократические принципы и толерантность, либеральные подходы к решению экономических и социальных проблем, религиозное разнообразие, модернизированное образование; вспять, вспять, к мнимому величию, основанному на страхе и силе, вспять!

Как тут не попытаться смахнуть суверенитет Украины? — соседняя страна, вылезшая из той же задницы, все быстрей движется в противоположным направлении, а ее смелый народ однозначно показывает, что не брат он никакой русским, и защищает свой путь изо всех, из последних сил. Путину кажется, будто этим сопротивлением, существованием своим Украина бросает вызов великодержавному нарративу Москвы, хотя ей и дела не было бы до московских претензий, если б российский агрессор не нападал. Но — напал, видя подчинение Украины или по крайней мере постоянную войну экзистенциальной целью для себя.

В этой статье мы развиваем идеи Морозова, чей прямой и недвусмысленный стиль анализа и обобщений, столь нехарактерный для большинства политических аналитиков, нам весьма импонирует, и предлагаем необычный ракурс прочтения мотивации и намерений Кремля.

Политический экстремист и эпоха личной обиды

Чтобы обсуждать происходящее честно, надо перестать играть в «тонкости дипломатии» и назвать кремлевский режим «политическим экстремизмом», считает Морозов. Это не темперамент и не «жесткий стиль», а метод управления и даже дипломатии: обещания превращаются в расходный материал, норма — в декорацию, а факт — в пластилин.

Характерная сцена политической непоследовательности и манипуляторной лжи зафиксирована в Pratica di Mare 28 мая 2002-го: после учредительного заседания Совета Россия — НАТО, стоя рядом с Сильвио Берлускони и генсеком НАТО лордом Робертсоном, Путин говорил, что «Украина — суверенное государство и вправе самостоятельно решать вопрос вступления в НАТО». Сегодня эта позиция перевернута: «НАТО у границ» объявлено casus belli, поэтому «собирайте манатки и убирайтесь» и все такое.

Тот же прием мы находим в формуле, использованной после встречи с Трампом на Аляске — «нет недружественных стран, есть недружественные элиты в этих странах»; позвольте, а что это тогда за официальный список «недружественных государств», утвержденный правительством? Разрыв между словом и институтом здесь не случайность, а технология: «снаружи» — интонация нормальности, «внутри» — юридически закрепленная враждебность, и все вместе — идеология режима.

Экстремизм проявляется и в демонтаже многосторонних соглашений-предохранителей. Выход РФ из Совета Европы и Европейской конвенции по правам человека, приостановка участия в ДСНВ, отказ от международных конвенций вплоть до Конвенции против пыток — не дипломатические «сигналы», а снаряды, запущенные в сложившуюся послевоенную мировую нормальность.

Параллельно идет экспорт авторитарных норм и инструментов управления, на которые иногда так завистливо поглядывают современные политики в разных странах: от правовых калек вроде «закона об иностранных агентах», которые уже переносятся в соседние режимы, до сетей политического влияния, в которые ловят европейских политиков — идущая годами работа по «легализации» запретительных практик в демократическом поле. Исследователи гибридных режимов (например, Левицкий и Вэй) уже два десятилетия описывают такую диффузию; концепт sharp power (NED, Кристофер Уокер и Джессика Людвиг) объясняет, как автократии используют открытость демократий: разъедают медиа, суды, партии изнутри; Гуриев и Трейсман показывают «спин-диктатуры», которые сочетают мягкие репрессии, маркетинг и захват ресурсов. Это и есть «интернационал» авторитарной соблазнительности: политикам, которым нравится мысль «запретить прессу» и «отобрать лицензию», предоставляют готовый набор инструментов, решений и оправданий, легализующих такие действия в публичном поле.

Кстати, по модели Гуриева и Трейсмана, Путин начинал как спин-диктатор, опиравшийся на фасад компетентности и пропаганду, а когда этот подход перестал работать, плавно перешел в фазу политического экстремизма — экспроприация, война, прямое давление вместо обычных манипуляций.

Россия не есть СССР: цифры, карта и обида как мотор агрессии

Ритуал подмены прост: наследник СССР должен быть только державой первой величины. Но факты бесстрастны, и в Россия сегодня около 140 млн граждан; а по независимым оценкам, с учетом эмиграции и статистических трюков — возможно, много меньше: 120 млн. Для сравнения: Пакистан — почти 260 млн (и это тоже ядерная держава), Бразилия и Нигерия — свыше 210 млн, Бангладеш — около 170 млн, Мексика и Эфиопия — свыше 130 млн; в Иране около 90 млн. Изображение на картах огромной России тоже вводит в заблуждение непросвещённых и ультра-патриотов: проекция Меркатора раздувает северные широты, но «гигантская» Россия на самом деле почти в два раза меньше Африки (17 млн и 30 млн кв. км соответственно) и всего лишь в два раза больше Австралии (7,6 млн кв. км).

Но и Кремль, и подотчетный ему народ любят постоянно напоминать о размерах России как об основе своего величия — пряча, например, тот факт, что две трети ее занимает вечная мерзлота, и пригодная для жизни территория меньше не только Китая и США, но и Бразилии, и Австралии (хотя там свои безжизненные просторы). Гигантские просторы — не преимущество, а проклятие России, лишающее ее связности, бесконечно повышающие затраты на инфраструктуру: газификацию, электрификацию, транспортные сети, связь, в конце концов, на оборону рубежей. Компактные государства могут сосредоточить ресурсы на развитии человеческого капитала, а Россия вынуждена (была бы, если бы была цивилизованным государством) распылять средства на километры пустоты.

Если исходить из простого принципа — государство существует для людей, а не люди для государства, то главный индикатор экономической силы, результата, с точки зрения целеполагания самого государства — ВВП на душу населения. В России он уже меньше соседнего Казахстана — на 500 долларов. Любимые кремлевские разговоры про ВВП по ППС не отменяют реальности, а только искажают ее (например, в рейтинге ВВП по ППС богатейшие Монако и Лихтенштейн находятся на 208 и 209 местах соответственно): людям ведь важны реальные доходы, медицина, образование, а не бухгалтерская справка.

Ещё в 1989 Дуглас Норт и Барри Вайнгаст объяснили, что рост держится на защите прав и предсказуемых правил, политических, экономических и социальных, а институты работают только там, где власть ограничена обязательствами. Дарон Аджемоглу и Саймон Джонсон, опираясь на эмпирику, показали: там, где элиты могут произвольно отнимать у граждан произведенный ВВП, развитие сменяется деградацией. Когда Россию пригласили за «большой стол» — сначала к формату Семерки, которая стала почти Восьмеркой, затем в Совет «Россия–НАТО» и на другие престижные площадки, — это было сделано скорее по инерции: как наследницу СССР, а не как равную по влиянию державу. Но очень быстро обнаружилось, что за этим столом сидят страны с глубочайшей историей политического опыта, с экономиками несоизмеримо более мощными, с технологическим влиянием, которое Россия предложить не могла. Их лидеры были укоренены в поколениях политической традиции и институциональной памяти, а Путин принес в Восьмерку лишь риторику, апелляции к прошлому и бряцание советским наследием — прежде всего ядерным арсеналом и складами советского оружия.

В реальном разговоре о глобальных инвестициях, правилах торговли или институциональных изменениях ему нечего было сказать, потому как РФ сидела на табуретке среди кресел.

Именно отсюда выросла его обида: его пустили за стол из уважения к памяти, но он оказался бедным родственником, не предлагающим миру ничего, кроме угроз. Это чувство собственной несостоятельности и стало мотивом для экстремистской стратегии Кремля — компенсировать отсутствие реального вклада в цивилизацию разрушением правил и дестабилизацией, потому что он только так и может привлечь внимание «взрослых наций».

Разрыв цивилизационного табу, или экспроприация как политика

Война дает много плюсов автократии: подавление любых альтернативных взглядов, оседлание вообще говоря опасных националистических сентиментов, но именно эта война, в Украине, и угрозы распространения агрессии РФ на другие страны поддерживают путинский режим посредством создания неожиданных (появившихся буквально из ниоткуда, то есть из самой войны) экономических и политических стимулов как для элит, так и для населения. Вся эта идеологическая трескотня про «русский мир», создание Новороссии и другие опасные иллюзии имеют более четкое обоснование, понятную мотивацию для Путина: только развязав войну, используя наработанные нарративы и поселив их в головах большинства россиян, он смог легитимно вытеснить западные бизнесы из России и отобрать у них лучшие в РФ активы.

Национализация иностранных активов, согласно подсчетам Йельского университета на сумму более 50 млрд долларов, обогащает лоялистов Кремля и давно напрямую финансирует военные усилия. Это цифра сильно лукавая, поскольку к 2021 году общий накопленный объем прямых иностранных инвестиций в РФ составил около 500 млрд долларов, а с учетом всегда положительного сальдо экспортно-импортных операций РФ за счет экспорта энергоресурсов и полезных ископаемых с довольно низкой добавленной стоимостью, можно говорить о непропорционально высоком вкладе в ВВП от сделанных иностранцами инвестиций. Владислав Иноземцев называет это «грабежом столетия» и оценивает стоимость отнятых активов 120-170 млрд долларов, что ближе к истине.

Эта определяемая войной экономика, метко названная Иноземцевым «смертономикой» порождает «ловушку лояльности», в которой элиты, обогащенные за счет конфискованных активов и военных контрактов, рискуют оказаться в проигрыше, поскольку если цивилизованный мир принудит РФ к окончанию войны, за этим последуют репарации и реституции — то есть крах всей нынешней системы. Так что будущий мир угрожает отнюдь не только Путину, но и всему правящему классу — отсюда и возникает самоподдерживающийся цикл агрессии и новых конфликтов.

В XXI веке казалось уже невозможным, что государство одним указом способно отобрать имущество глобальных корпораций и объявить это «политикой». Но именно это стало нормой в путинской России: под «временное управление» перешли активы транснациональных корпораций из «недружественных стран», такие как Fortum, Air Liquide, Danone, Carlsberg, турецкой Anadolu Efes активы, принадлежащие россиянам, живущим за рубежом, и т. п.; добывающие предприятия, банки, заводы по производству современных автомобилей, сети фастфуда и целые отрасли промышленности. Это не исключение, а стратегия, и она стала возможной потому, что Кремль с особенной ненавистью относится к международным обязательствам — не только в гуманитарно-политической сфере, но и в экономике.

Любое участие в конвенциях и институтах означает не только права, но и обязанности: защиту прав собственности, прав личности, компенсацию убытков от неправильных решений, исполнение решений международных судов. Именно этого Путин и избегает, выходя из Совета Европы, приостанавливая договоры по вооружениям, отказываясь от конвенций по правам человека и денонсируя многие другие международные соглашения и договорные институты. Каждый выход снимает с него обязательства и открывает возможности новых экспроприаций — в деловой или гуманитарной сфере. Вот уж действительно cancel culture.

Процесс демонтажа международных обязательств растянут во времени, это долгосрочная кампания, имеющая пропагандистское измерение в том числе. Кремль дотошно объясняет: это «ответные меры», но инициатор всегда один — он сам. Все та же политика лжи и подмены: разрушать нормы и подавать разрушение как вынужденную реакцию.

Внутри страны подмена — давно уже новая норма, начиная, возможно, с дела ЮКОСа, где подменена оказалась самая суть законов, регулирующих экономические отношения; но такова устоявшаяся логика: приближенные к Кремлю элиты разного пошиба и размера, а теперь еще и «ветераны СВО» «законно» требуют и получают что-то от экспроприированного, обрастают бизнес-интересами — и понятийными (а не законными) обязательствами во имя сохранении кормилицы-системы. Экспроприация — инструмент выживания кремлевского режима: нарушив цивилизационные табу, Путин совершил грабеж (ст. 161 Уголовного кодекса РФ: открытое хищение чужого имущества), и грабеж стал не позором, а инструментом, частью новых правил на пути вспять.

Новые «альянсы»

Путин давно перешел от использования «энергетического» оружия к подспудным методам раскола стран, альянсов, элит и населения. Морозов, определяя «политический экстремизм» Путина, показывает, как он занимается кропотливым строительством альянсов с Китаем, Индией и глобальным югом, подкрепляя эту работу многоголосыми кампаниями дезинформации, направленными на завоевание сочувствия и избегание изоляции.

И у Кремля пока неплохо получается, особенно с учетом деятельности заокеанского «великого миротворца». Но, как и в случае внутренней политики, и международных обязательств, новые альянсы носят обманный, подменный характер: реальная цель Путина, как ярко показал его визит на Аляску, к Трампу, его подлинное жадное желание, мечта — быть среди действительно главных акторов мировой политики, то есть прежде всего на равных с США. Нет сомнений, что и в Пекине это хорошо понимают.

А пока кибервойны, диверсии, саботаж остаются важнейшими инструментами скрытой эскалации, а атаки на украинскую и западную инфраструктуру направлены на дестабилизацию и истощение поддержки все с той же целью: бесконечная война, разбитая, лишенная государственности Украина, «новая Ялта» на условиях Москвы.

Западный императив: радикальные меры для выживания

Морозов настаивает, что сегодня необходим радикальный ответ Запада геополитическим химерам Кремля, ответ, который выходит за рамки постепенных действий.

Например, предлагалось разместить авиацию НАТО в Румынии (особенно актуально после очередных дронововых маневров) и прикрыть небо над Украиной; создать единое киберкомандование и разрушить дезинформационные сети Кремля. Возможно и прямое нападение на теневой флот России — суда, уклоняющиеся от нефтяных санкций, — что может задушить ее смертономику.

Предупреждение Бжезинского о геополитической мести Путина требует от Европы фактически неограниченной поддержки Украины для предотвращения автократических триумфов внутри самого ЕС, которые могли бы и далее воодушевлять глобальных ревизионистов.

Институциональный экстремизм

Война в Украине стала определяющей битвой за международный порядок, основанный на общеевропейских ценностях. Европа должна демонтировать военную машину России, разоблачить конфронтационный характер ее (псевдо)альянса с глобальным югом и нейтрализовать её кибер- и дезинформационные кампании.

Провал этой стратегии только подтвердит ставку Путина на агрессию, приговорит к дальнейшим страданиям Украину и склонит глобальную безопасность к автократии. И тогда расплата для Европы неизбежна. Режим, построенный на лжи и на снятии цивилизационных табу, не может остановить войну, не разрушив самого себя. Вся его логика держится на экспроприации и разрушении норм: любой шаг к миру означал бы возврат в институциональное поле, где действуют права собственности, реституция и компенсации. Это означало бы необходимость отвечать перед международными судами и компаниями, чьи активы были отобраны, — а для системы, которая живет за счет отъема, такой возврат равен самоубийству.

(Возможно, сверхидея Путина — в том, чтобы навязать демократическим странам свое архаическое, грабительское понимание культуры отношений и на этом новом основании вернуться в (де)цивилизованное общество.)

Внутри страны зависимость системы от экспроприации только усиливается. Подчеркнем еще раз: война в Украине, называемая в России «СВО», создала новое поколение людей, которые требуют своей доли именно от власти. Они говорят, что защищали Кремль, сражались за сохранение режима, и теперь имеют «законные» претензии на вознаграждение: кресла в парламентах, должности в исполнительной власти, доступ к активам...

Путин оказывается их должником. Он обязан продолжать перераспределение и экспроприацию, чтобы кормить новую элиту войны. Это исторический рецидив: ВЧК и НКВД в своё время тоже превращали силовой аппарат в социальный класс, встроенный в саму структуру власти.

Западная политология давно объяснила этот механизм. Левицкий и Вэй в своей книге «Конкурентный авторитаризм» показали, что гибридные автократии сохраняют фасад демократических институтов, и используя их для легитимации произвола, держатся именно на создании новых зависимых групп, встроенных в систему через ресурсы и привилегии. Это не ослабляет, а укрепляет режим: разрушая институты, он парадоксально стабилизируется за счет новых лояльных элит. Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон описали это как форму экстрактивного государства, которое существует не ради развития, а ради перераспределения захваченного, что, как правило, приводит к стагнации и кризису через потерю доверия масс.

***

Итак, любые мирные инициативы Кремля, инициативы, поддержанные Кремлем, заранее обречены. Экстремистам можно предлагать только жесткие рамки сдерживания и верификации. Именно поэтому Европа, как справедливо отмечает Морозов, должна готовиться к войне — не ради большой войны, а ради защиты нормы, права, собственности и самого смысла институтов.

Еще раз: война Путина – не кампания с практическими целями, а форма существования режима, который иначе как воевать не может. Перед нами не «особый путь», а выстроенная во временную линейку политическая конструкция: обида, ложь, демонтаж правил, экспроприация, экспорт авторитарной нормы, невозможность мира без внешнего принуждения.

Политический экстремизм в чистом виде. И чем быстрее мир откажется от фантазии «уговорить» Путина, тем короче будет дорога к реальной безопасности и у границ, и внутри собственных демократий.