Алгоритм падения режима, или Крах диктатуры по-научному

Именно поэтому многие из нас все чаще задаются вопросом — когда же, наконец, и при каких обстоятельствах обрушится авторитарный путинский режим?

Уверенного ответа на этот вопрос не даст, разумеется, никто, кроме конспирологов и шарлатанов. Однако мы можем использовать научное знание: какие варианты развития событий статистически более вероятны. Сравнительная политология описала и проанализировала множество примеров того, как автократии появлялись, развивались и исчезали. Исследования, опирающиеся на крупные массивы информации об авторитарных режимах, подобных путинскому, показывают, что несмотря на специфические декорации каждого из них, наиболее распространенные сценарии их гибели укладываются в ограниченный набор базовых закономерностей.

Чаще всего приходится слышать о следующих основных угрозах, якобы способных свалить авторитарную путинскую диктатуру:

• поражение в войне с Украиной;
• экономический кризис;
• государственный переворот из-за раскола российских элит;
• народное восстание — либо вооруженное, либо в форме ненасильственного протеста.

Давайте же с помощью профильной научной литературы проследим, с какой частотой и в каких условиях срабатывает каждый из этих триггеров, и попробуем понять, какой из возможных сценариев применим к современной путинской России.

Оценить «потенциал» того или иного фактора нам поможет фундаментальная работа исследователей авторитарных режимов В. Л. Дьюве, К. Х. Кнутсена и Т. Вига Patterns of Regime Breakdown since the French Revolution («Закономерности краха политических режимов с эпохи Французской революции»). В июне 2018 г. они представили научному сообществу рабочий документ под названием «Historical Regimes Data» (англ.«Историческая база данных политических режимов», HRD) — составленное ими досье эмпирического материала, собранного для научного труда. HRD представляет собой уникальную базу данных, охватывающую период с 1789 по 2016 гг. и подробно описывающая принципы кодирования ключевых переменных, связанных с прекращением политических режимов.

Поражение в агрессивной внешней войне

Военная неудача — казалось бы, классический удар по легитимности сидящего на штыках автократа. Однако HRD хоть и выделяет межгосударственную войну в отдельный тип причин трансформации авторитарных режимов, но отводит на ее совокупную долю не более 5% от всех случаев. К этому типу относится, например, революция 1905 г. в России (после поражения в войне с Японией), изменившая общественно-политическое устройство Российской империи, но оставившая у власти царя Николая II.

Если же мы сместим фокус с деформации политического режима на свержение самого диктатора, то картина станет еще скромнее. В глобальном наборе данных о смене правителей с 1950 г. отмечено всего 24 таких случая (3,1%). Например, США свергали военным путем Мохаммада Моссадыка в Иране (1953), талибанский режим Мухаммеда Омара в Афганистане (2001), Франция устраняла Жана Беделя Бокассу в Центральноафриканской Республике (1979), СССР выводил из игры Имре Надя в Венгрии (1956) и Юмжагийна Цеденбала в Монголии (1984), а также поддерживал смену власти в Афганистане (1980-е гг.).

Во всех этих случаях государство-противник было намного больше и мощнее, чем автократическое. Поэтому вариант, что Вооруженный силы Украины смогут свергнуть Путина, к сожалению, статистически ничтожен.

Другое крупное сравнительное исследование, проведенное Б. Геддес, Дж. Райтом и Э. Франц в 2014 г. относит иностранное вторжение к категории т. н. «принудительных переходов» наряду с государственными переворотами и вооруженными восстаниями. Среди ярких примеров — Доминиканская Республика (1965), Афганистан (2001), Ирак (2003) и др. Однако в их работе точная доля режимов, погибших исключительно от внешнего поражения, не выводится. Эти авторы подчеркивают многофакторность феномена краха авторитарных режимов и потому не выделяют какой-то одной причины как безусловно доминирующую.

Статистические модели, включающие переменную War Defeat (англ. «военное поражение»), ясно показывают, что неудачи на поле боя действительно приводят к снижению легитимности диктатора, благодаря чему все-таки повышают вероятность его отстранения от власти посредством других сценариев, тогда как War Victory (англ. «победа в войне») ожидаемо защищает узурпатора от подобного развития событий.

Иными словами, катастрофа на фронте теоретически способна открыть окно возможностей для свержения режима. Однако пройти через это окно чаще всего удается лишь внутренним игрокам, а не иностранным танкам. Поэтому логично ожидать, что для путинской России даже самый катастрофический сценарий развития событий на украинском фронте станет лишь условием смены режима, но не его триггером.

Что же еще должно произойти при наличии этого условия? Давайте разбираться дальше.

Экономические кризисы

Экономический шторм обычно бьет по автократии как минимум с трех сторон.

• Во-первых, он лишает население доходов и создает социальное напряжение, толкающее людей на улицы.
• Во-вторых, он опустошает казну, лишая тирана финансовых рычагов для подкупа коррумпированных элит и оплаты услуг силового аппарата.
• Наконец, в-третьих, сам факт обвала экономики свидетельствует о низкой эффективности госуправления, становясь заметным индикатором исчерпания ресурсов автократии и давая таким образом сигнал к действию всем тем, кто хотел бы изменить неблагоприятные тенденции.

Поэтому глубокие рецессии и прочего рода экономические потрясения действительно повышают риск смены режима. Однако, как показывает практика, воплощается в жизнь такой сценарий лишь исключительно в сочетании с другими факторами. Хорошие примеры тому — современные Северная Корея, Иран, Куба и другие подобные им страны, где люди десятилетиями живут в тотальной нищете без элементарных удобств, но свергать свои режимы не торопятся. Не только потому, что, питаясь годами одной капустой, сложно накопить силы для борьбы с тиранией, но и потому что кроме катастрофического состояния экономики никаких других объективных факторов для восстания там пока нет.

Тем не менее В. Л. Дьюве, К. Х. Кнутсен и Т. Виг (2020) пришли к выводу, что всего лишь два ярко выраженных фактора — низкий ВВП на душу населения и отрицательный рост экономики — почти вдвое увеличивают вероятность крушения режима через государственный переворот или вооруженное восстание. При этом управляемая «перестройка» разрушенной экономики самим авторитарным режимом — казалось бы, интуитивно очевидный для диктатора шаг — на деле случается намного реже, чем мы можем предположить. Более свежий анализ В. Л. Дьюве и К. Х. Кнутсена (2024) однозначно связывает экономические рецессии с госпереворотами и жесткими внутриэлитными потрясениями, а не с либерализацией экономических подходов со стороны «обанкротившегося» диктатора.

Сам собой, разумеется, напрашивается вопрос — насколько глубоким должен быть экономический спад, чтобы создать непреодолимые проблемы узурпатору власти? Д. Таннеберг, К. Штефес и В. Меркель, зафиксировавшие в 2013 г. прямую зависимость между проблемами в экономике и вероятностью госпереворота, считают триггером не глубину провала как таковую, а ее резкость — то есть внезапность и скорость обрушения.  Чем резче спад, тем выше шанс, что элиты восстанут против вождя. Если же перемены, пусть и весьма драматичные, происходят медленно — и народ, и элиты начинают к ним привыкать и приспосабливаться. Тот самый «эффект лягушки», которую варят на медленном огне.

Большое значение имеет также структура экономики. Работа М. Тана, Н. Хухэ и Ц. Чжоу (2017) ясно показала, что, если государственный сектор разросся настолько, что население считает именно правительство ответственным за цены и зарплаты, кризис чаще становится триггером для возмущения среднего класса и возникновения альянса элит против власти. А подтвердившее ее исследование А. дель Рио (2022) также установило, что бизнес‑партнеры режима активнее ищут «запасной аэродром», когда народное недовольство может обеспечить моральное прикрытие их нелояльности вождю и агрессивным действиям против него.

При всей очевидности роли экономического фактора в крушении авторитарных режимов современная политология не выводит точной цифры, какая доля диктатур рушатся именно из-за него. Как и в предыдущем случае, это, скорее, одно из условий падения тирании, нежели его прямая причина. Крах каждого узурпатора власти — это по-своему уникальный, не воспроизводимый в «лабораторных условиях» коктейль из нескольких кризисов, внутриэлитных интриг, давления «улицы», внешних обстоятельств и т. д. Определенно можно сказать только то, что в ресурсной автократии, вроде путинской, рецессия с высокой эффективностью бьет по кошельку придворных силовиков, депутатов, олигархов, губернаторов и прочей обслуги режима — а именно в этот момент политический маятник обычно получает первый толчок к развороту.

Расколы элит и государственные перевороты

Если поражения на фронте и экономические проблемы лишь расшатывают авторитарный режим, то финальный удар по нему чаще всего наносят ближайшие сподвижники диктатора. По данным В. Дьюве, К. Кнутсена и Т. Вига, военные, дворцовые, внутриэлитные и прочие государственные перевороты составляют самую массовую группу причин режимных трансформаций. А в выборке В. Бове и М. Риверы, сосредоточившихся в своем исследовании (2015) на более современном историческом этапе, с 1950 по 2004 гг., таковые составили больше половины — 102 из 201 изученных ими автократий пали от рук инсайдеров.

Общеизвестно, что авторитарные режимы держатся прежде всего на лояльности элит. Их иррациональная преданность диктатору — одновременно и его сила, и его слабость. С одной стороны, пройдя жесткий высококонкурентный отбор по принципу личной лояльности высшему руководителю, офицеры и чиновники твердо контролируют государственную машину и держат в «ежовых рукавицах» вверенный им участок властной вертикали. С другой же — все это продолжается лишь до того момента, пока все они всерьез верят в силу своего патрона и остаются удовлетворены величиной получаемых от него благ (чаще всего через те или иные коррупционные схемы). Поэтому, чем сильнее падает имплицитно ощущаемая легитимность начальника и чем меньше денег остается в карманах у его придворных — тем больше фракций испытывают недовольство, тем ниже падают индивидуальные риски от заговора и тем выше становится вероятность попытки переворота. Экономические кризисы, массовые протесты или военные поражения служат хорошим катализатором турбулентности и безусловным залогом того, что часть населения поддержит заговорщиков.

Что касается формы государственного переворота, то она во многом зависит от конфигурации режима. Изученные В. Бове и М. Риверой военные мятежи считаются классикой для Латинской Америки и Африки. Они разворачиваются и происходят намного быстрее остальных переворотов, но почти всегда приводят к власти новую автократию, не сильно отличающуюся от предыдущей.

Дворцовые интриги в однопартийных или монархических системах в подавляющем большинстве случаев смещают лишь первую фигуру, никак не влияя на характер самого режима, то есть означают, по сути, не более чем «плановую ротацию» верхушки. Т. н. «самоперевороты», описанные В. Дьюве и К. Кнутсеном, случаются, когда диктатор сам совершает заговор против собственной элиты или конституционного строя своей страны, переводя политический режим в иную фазу при сохранении собственной власти. Например: Наполеон III (Франция, 1851); Альберто Фухимори (Перу, 1992); Борис Ельцин (Россия, 1993); Уго Чавес (Венесуэла, 1999); Владимир Путин (Россия, 2020) и др.

Вероятность заговора усиливают несколько факторов.

• Во‑первых, тип самой диктатуры. Военные хунты наиболее хрупки, тогда как персоналистские режимы (вроде путинского) — наоборот, могут удерживаться у власти довольно долго. Но если коалиция треснула, последние рушатся намного быстрее остальных, почти мгновенно.
• Во‑вторых, внутренние чистки. Каждая новая волна увольнений или репрессий среди генералов и высших чиновников повышает вероятность заговора среди оставшихся, предупреждают Дж. Пауэлл и К. Тайн (2011). Важную роль в этом процессе могут сыграть элементы либерализации, если таковые в стране еще остались. Наполовину открытые институты дают элитам и оппозиции каналы связи, облегчая координацию мятежа. Этот механизм детально описали М. Ганди и А. Пшеворский (2007).
• Наконец, в массовые демонстрации вблизи столицы часто сигнализируют силовикам, что в этот момент риски перехода на сторону оппозиции ощутимо ниже, чем казалось ранее. Так, Б. Каспер и С. Тайсон (2014) наглядно показали, что крупные протестные мероприятия ускоряют переход части военных и правоохранителей на сторону заговорщиков.

Вывод этого раздела однозначен — авторитарные режимы намного чаще гибнут от ударов изнутри, чем от штурма толпой матросов условного Зимнего дворца. Однако также велик риск, что в результате переворота на смену одному диктатору придет другой. Что касается современной России, то для нас с вами это, к сожалению, означает, что ключ к переменам стоит искать не на улицах зарубежных столиц, столь любимых в последнее время российскими оппозиционерами, а в плотно закрытых от посторонних глаз московских кабинетах близ Лубянской, Старой или Смоленско-Сенной площадей…

Вооруженные восстания

Народные восстания гремят в СМИ обычно громче других сценариев, но в объективной статистике их доля куда скромнее, чем в медиадискурсе. В базе HRD категория Uprising (англ.«восстание, бунт, мятеж») составляет лишь около 5% всех случаев падения режимов, значительно уступая и госпереворотам, и даже самоуправляемым режимным трансформациям. Любопытно, что частота восстаний за анализируемый исторический период двигалась волнами. Пики пришлись на 1848 г. и на 1920-е гг. С начала XXI века соответствующая Uprising кривая вновь ползет вверх. Однако стоит понимать, что она показывает лишь увеличение количества восстаний как таковых, но не повышения их эффективности как метода борьбы с диктатурами.

Безусловно, иногда вооруженный мятеж может обрушить режим напрямую — примеры тому Россия (1917), Румыния (1989), Ливия (2011), Сирия (2024). Однако чаще всего он лишь открывает дверь для более глубоких потрясений, через которую затем входят в игру другие акторы (военные, отколовшиеся элиты и др.). Тот же массив данных показывает, что нередко за массовым бунтом следует и классический госпереворот, что лишь подчеркивает тесную взаимосвязь этих механизмов и опять же не позволяет четко выделить определенные доли каждого из них из общего количества.

Важный штрих в картине успешного восстания — психологический. Исследование дезертирств силовой элиты К. Гледитша, Р. Олара и М. Радяна (2023) показывает, что агрессивность широких выступлений граждан резко повышает шанс перехода правоохранительных органов на сторону оппозиции. Видя многотысячные толпы людей на площадях, колеблющиеся генералы и офицеры часто осознают слабость тирана, которому служат, и делают правильный выбор. Однако для этого протест должен быть поистине массовым и всенародным, чтобы в сознании солдата или полицейского наглядно вызревала мысль, что оставаться на стороне диктатора ему не более безопасно, чем перейти на сторону протестующих. В противном случае мы увидим картину, похожую на Белоруссию в 2020 г.

Таким образом, успешное восстание народа против авторитарной диктатуры — это хоть и яркая, но весьма редкая искра. Сила ее свечения напрямую зависит от глубины и ширины трещин, покрывающих ткань общества. Для России это означает, что сама по себе «баррикадная» стратегия, сработавшая на украинских «майданах», вряд ли станет успешной без достаточного числа союзников из числа людей в офицерских погонах. В лучшем случае она может сыграть роль запала. Но будет ли где взять тротил?

Мирные протесты

Пришло время поговорить о самой мифологизированной форме сопротивления авторитарным диктатурам, а именно столь любимых подавляющим большинством российских оппозиционеров т. н. «мирных, или ненасильственных, протестах». Из-за крайней малочисленности успешных примеров реализации подобного сценария в базе HRD они даже не выделяются в отдельную категорию, а классифицируются как частный случай Uprising.

С 1950 г. в результате подлинно ненасильственного протеста без согласия действующего правительства и без участия прежней элиты к власти пришли всего четыре новых главы государств: Филиппины (1986), Польша (1989) и Чехословакия (1989), а также Тунис (2011). От 773 изученных случаев это составляет всего половину процента. И стоит отметить, что под «успешным мирным протестом» исследователи понимают ситуацию, когда протестующие не только добились ухода старого лидера, но и сразу же привели к власти нового, минуя согласие или какое-либо участие в этом процессе со стороны прежнего режима.

Действительно, крайне редкое явление. Может, мы слишком ужесточаем определение мирного протеста?

Что ж, давайте попробуем расширить его до понятия «мирной кампании». Под ним исследователи понимают такую форму ненасильственного протеста, которая может привести к отставке действующего лидера, частичной демократизации режима и некоторым уступкам протестующим со стороны властей, но вовсе не означает, что нового правителя назначат сами манифестанты. Как правило, после (что не всегда означает «в результате») таких кампаний либо просто проводятся внеочередные выборы, либо власть концентрируется в руках некоего «переходного правительства» или военной хунты (силового блока).

Классический пример — свержение «алжирской улицей» Абдельазиза Бутефлики в 2019 г., после чего те же самые протестующие продолжили т. н. «народное движение» (араб. «аль-Хирак») против следующего «избранного» президента Алжира Абдельмаджида Теббуна. Всего же в результате мирных кампаний падение прежнего режима фиксировалось лишь 31 раз (около 4%), что все равно дает нам самый низкий показатель из всех рассматриваемых ситуаций.

Для полноты картины стоит также добавить, что мирные антиправительственные демонстрации оппозиционным силам удавалось поднять лишь примерно в 15% всех изученных автократий. То есть, выходит, что данная форма протеста не только самая неэффективная, но и наиболее сложная и ресурсозатратная для организаторов. Формирование сообщества активных сторонников и поддержание коммуникации с ними через партийные или оппозиционные СМИ может длиться годами и требовать колоссального финансирования, тогда как даже самая крупная мирная демонстрация, на которую удается вывести людей, чаще всего разгоняется одним спецполком полиции за несколько часов.

Поэтому мирный протест стоило бы отнести не столько к методам свержения авторитарных диктатур, сколько к условиям, способствующим госперевороту, и то лишь в совокупности с некоторыми другими. Кроме того, стоит помнить, что ненасильственные марши часто служат легитимации госпереворота, совершенного на их фоне совершенно другими, далеко не всегда мирными акторами и отбеливанию репутации последних в глазах мирового сообщества: «Вы же сами видели, как люди ходили по улицам с антиправительственными плакатами? Тогда какие претензии могут быть к нам, поддержавшим справедливое возмущение народа?».

Прикладная рациональность, основанная на сухой статистике, однозначно не на стороне мирного протеста. С одной стороны, он бессмыслен без дополнительных, более серьезных триггеров, вроде военного поражения диктатора, экономического кризиса, близости протестной площадки к столице и т. д. С другой — при наличии таких триггеров отсутствие мирного протеста остроту момента не слишком притупляет. Условные 90% конформистов чаще всего примут госпереворот и так — без безоружных, никому ничем не угрожающих людей на улицах.

Без силы нет победы

Эмпирика безжалостна в своей объективности. Как мы только что убедились, судьбу автократий решают вовсе не бумажные плакаты и мирные шествия с цветами, а расколы элит и жестокие боестолкновения, происходящие на фоне постоянно усугубляющихся для диктатора проблем. Поэтому при всем моем глубоком уважении к памяти запытанного Путиным в тюрьме Алексея Навального приходится признать, что его прекраснодушная ставка на мирный протест с обещаниями предоставить гарантии безопасности российскому тирану была фундаментальной ошибкой, поскольку его подходы прямо противоречили научным алгоритмам падения авторитарных режимов.

Борясь с диктатурой, надо уничтожать прежде всего самого диктатора — точку сборки и несущий каркас его персоналистской политической системы, а вовсе не гарантировать ему безопасность. В то же время элиты — надо не запугивать обещаниями неизбежной люстрации и уголовного преследования за коррупцию в т. н. «прекрасной России будущего», а скрупулезно раскалывать и переманивать по частям на свою сторону, последовательно противопоставляя их бывшему начальнику. Более того, очевидно, не стоит раз за разом на протяжении нескольких лет выводить на улицы многотысячные толпы своих сторонников без четкого плана захвата власти и без заранее созданного альтернативного центра силы, к которому смогли бы примкнуть недовольные Путиным элиты. Массовые избиения силовиками, посадки в тюрьмы, гибель и выведение из политической борьбы сотен наиболее верных сторонников стали, пожалуй, единственным результатом мирной протестной активности россиян в 2010-е гг.

Тем грустнее наблюдать сегодня за тем, что даже после столь трагического конца политического пути и жизни Алексея Навального его оставшиеся сторонники, теперь уже в иммиграции, занимаются, по сути, абсолютно тем же самым, что и раньше, будто не понимая, что от их теперешних шествий по Парижу или Берлину толку еще меньше, чем от всех их предыдущих акций в Москве. Мирные марши вне России — эталон политической бессмыслицы, они лишены сразу всех компонентов успешного госпереворота — они никак не бьют по казне Кремля, не приближают его военного поражения в агрессивной войне, не создают альтернативного центра власти для перехода отколовшихся элит, не дают оппозиции никаких инструментов работы с конформистским большинством внутри страны, которое теоретически должно будет признать их власть после революции, и т. д.

Путем Ленина

Исторический прецедент успешного революционного действия стоит сейчас прямо перед глазами. Франция, Германия, Швейцария, Финляндия и Англия, где все они часто бывают — места иммиграционных скитаний единственного подлинно успешного русского революционера Владимира Ульянова (Ленина), всегда делавшего ставку исключительно на силовой захват власти, регулярно проводившего за рубежом съезды сторонников, заложившие основы будущей структуры его правительства, а также поддерживавшего разветвленные связи с иностранцами — запуск газеты «Вперед» на японские деньги (январь 1905), пятый съезд РСДРП в Лондоне, профинансированный английским предпринимателем (май 1907), проезд в «опломбированном вагоне» через Германию по договоренности с ее правительством (апрель 1917) и т. д.

Одним из путей к успеху нынешней российской оппозиции, возможно, могло бы стать, например, своевременное формирование ими альтернативного путинскому правительства на «освобожденных» территориях Курской области, которые ВСУ удерживали достаточно долго для этого. Оппозиционный центр политической власти на общепризнанной территории России, безусловно, дал бы и недовольным россиянам, и разочаровавшимся элитам осязаемый лагерь, в который можно переходить. Согласно выводам Б. Каспера и С. Тайсона (2014), именно такие конструкции чаще всего и запускают необратимые цепочки последствий, приводящих к успешным восстаниям против диктаторов. Однако никто из влиятельных российских оппозиционеров даже не посетил ни разу захваченную Суджу за все то время, пока ее не контролировали путинские спецслужбы.

Не спешат они, судя по всему, и налаживать рабочие контакты с правительством Украины, хотя ВСУ сегодня — единственная сила в мире, способная обеспечить сразу два важных условия для подрыва путинского режима: нанести ему серьезное военное поражение и создать непреодолимые экономические проблемы (через лоббирование санкций и разрушение промышленных предприятий). Однако вместо этого вся сколь бы то ни было узнаваемая российская оппозиция прямо декларирует свою готовность придерживаться исключительно самого бесполезного и неэффективного метода борьбы за власть — мирного протеста.

Что ж, при всех неудачах кремлевского диктатора, хотя бы с политическими противниками ему определенно повезло.